Такое кино
Зачем человеку Наташа Ростова, почему хорошо быть невеждой, переварит ли Кавказ авторское кино, а также о том, что любви всегда мало, слова бедны, а зритель порой неблагодарен, — Светлана Анохина поговорила с выпускником мастерской Александра Сокурова, автором фильма «Хамса», вошедшим в конкурсную программу Московского международного кинофестиваля 2017 года, молодым режиссёром Гаджимурадом Эфендиевым.
О личной свободе и личной драме
— Насколько я помню, ты о режиссуре и не помышлял, а, как и полагается правильному дагестанцу, выбрал правильную профессию.
— Со спортом не получилось, у меня была травма глаза в детстве, а так была надежда, что я как раз пойду по супердагестанскому пути. Это ведь на данный момент в Дагестане единственный путь, благодаря которому можно «выбиться в люди». Но это уже к вопросу, что культивируется в республике. Культивируя, например, образование и культуру, мы бы получили огромное количество молодёжи, мечтающей о чём-то, кроме того, чтобы стать спортсменами, юристами, и бизнесменами. Ну а у меня сначала была школа, а в 2006 я поступил в Российский государственный экономический университет им. Герцена. Меня собирались устроить в УБЭП.
— Чтобы корочка, пистолет и карьерный рост?
— Да-да, всё как надо. Но на 4 курсе я стал работать в американской организации IREX в Нальчике — ассистентом психолога. Мы работали с детьми, которые пережили войну и потеряли родителей. Параллельно я учился на экономиста, которым быть не хотел.
Я очень мало читал и, разумеется, ничего не знал про кино. То есть смотрел запоем, но плохое коммерческое кино, голливудское. Бывало, всё лето проводил дома за просмотром фильмов — в соседнем видеопрокате меня уже знали и делали даже скидки, я брал огромное количество кассет. Авторское кино мне было неинтересно, но никто мне его и не прививал, не советовал.
— Ну короче, нормальный, порядочный дагестанский мальчик.
— Овощ.
— Тебя попутали интеллектуалы, богема и прочая гадость, и ты пошёл по наклонной…
— Так и есть! А началось всё с социальных роликов. У нас была директриса, которая и организовала 3-летнюю программу в Нальчике. Я начал снимать небольшие социальные ролики.
Не знаю, откуда появилось это желание, я никогда не был связан ни с кино, ни с чем-то подобным. Видимо, что-то творческое спало, и стало просыпаться, как только я стал более-менее самостоятельным, начал жить вне дома, выбрался из зоны комфорта. Я не мог это никуда направить, может, не было людей рядом нужных, или пинка. И тут от нашей директрисы узнал, что есть такой режиссер Александр Сокуров и что он открывает тут мастерскую.
— И с какой надеждой ты туда пошёл? Что научишься делать хорошие социальные ролики?
— Нет, с надеждой, что я уеду из Дагестана, как бы это печально ни звучало. Мне всегда казалось, что где-то там лучше, мне нужна была личная свобода. Или даже личная драма. При всей моей любви (я бы сказал «еврейской любви к семье», хотя мы лакцы) я всегда хотел уехать и попробовать себя где-то далеко. Единственное, что держало, я ещё не окончил университет, и не мог пока найти подходящую работу. А амбиции у меня были совершенно дагестанские — подходящая работа, в первую очередь, работа престижная. Что и мешало мне бросить всё и работать где-нибудь на заправке. Хотя это тоже уважаемая профессия…
— Давай не станем притворяться, что сильно уважаем работу заправщика.
— Я уважаю на самом деле. Любую работу уважаю.
— Врёшь.
— Не вру. Вот смотри, мне 5 лет, я просыпаюсь в 5 утра и вместе с мамой иду подметать парк, наш городской парк. Она учительница начальных классов, но в то время, а это 1995–1996 годы, у нас были проблемы с деньгами, нужно было выживать. И мама нашла себе такую подработку. В 8 часов мы шли пешком до Редукторного с южной автостанции в мамину школу, а вечерами работали в пекарне. Работала мама, а я её сопровождал. Мы были вдвоём, с отцом не жили, а просить помощи у родственников она не хотела и долгие годы работала на трёх работах. В общем, делала всё сама для своего сына. Я вообще считаю, что она подарила мне эту жизнь.
А в рюкзаке шорты, футболка и сланцы
— А я полагала, что ты типичный мажор. Надо же. Удивительно, что ты при этом сумел уехать.
— У меня либеральная мама, она меня не держала. Понимала, что мне тяжело, здесь себя я найти не могу. И когда я собрал рюкзак, меня никто не останавливал, семья меня поддержала. Но сначала был Нальчик, и мастерская. Сокурова туда зазвал Альберт Саральп, он был советником президента Кабардино-Балкарии, если не ошибаюсь. Они с дирижёром Юрием Темиркановым уговорили Александра Николаевича приехать и открыть свой курс на базе Кабардино-Балкарского университета. Я тут же подал туда документы и поехал обратно в Махачкалу. Жду. В один из дней звоню другу, он как раз работал в университете, говорю: «Слушай, мне никто не перезвонил, я не поступил, наверное, да? Или меня даже не рассматривают?». Он говорит: «Подожди, я тебе сейчас перезвоню». Через минут семь перезванивает: «У тебя завтра экзамены». Думаю: «Так, мне часов 7–8 на автобусе, успею, если выйду прямо сейчас». Схватил рюкзак и поехал. А в рюкзаке шорты, футболка и сланцы — примерно так я себе представлял сдачу экзамена одному из лучших режиссёров России. Кстати, я тогда и понятия не имел, что Александр Николаевич входит в сотню лучших режиссёров мира, да и о его творчестве не знал ничего, мне было важно выбраться из Дагестана.
— А тут всё должно быть, как в кино: ты такой приходишь, знаниями, обаянием и талантом всех покоряешь. Соперники — в ауте, Сокуров жмёт тебе руку, а ты, зарумянившись, говоришь, что в Дагестане все такие.
— Если бы! Но всё случилось не так. У нас было, как во ВГИКе, — экзамен, состоящий из трёх туров. Первый тур — профильные предметы. Второй — творческий, мы писали 6-часовую работу на три разные темы: первая «письмо матери», вторая «я и мой враг» и третья «я бегу». В третьем туре нужно было показать свои актёрско-режиссёрские данные. И последним шло собеседование с Александром Николаевичем. В зале сидели ещё люди, элита Кабардино-Балкарии, о которой я никогда не слышал, а он проверял наш культурный уровень. Показывал картины, задавал вопросы по разным произведениям. Я лоханулся везде, и так стыдно мне, наверное, ещё никогда не было. Мне показали картину Айвазовского «Девятый вал», я сказал, не знаю, кто её написал, как она называется, я не знаю ничего, но могу составить характеристику как ассистент психолога. Это интересно, сказал Сокуров, давай. Второй вопрос был насчёт картины, где изображён Александр II, если не ошибаюсь. Потом включили отрывок из Шостаковича и показали сцену из фильма «Унесённые ветром». Я лоханулся везде. Единственный вопрос, на который я ответил, это «кто такая Наташа Ростова?». Я пришёл нулевым, я был как чистый лист. И он меня взял. Может, потому, что набирал интернациональную группу, и я единственный был из Дагестана.
— Или потому, что чистый лист и нужен был. Чтобы не переправлять, не перечёркивать. Кстати, как я помню, тебе ещё раз пригодилось твоё «дагестанство».
— Да, в 2015 году. Я прошёл отбор в одну международную организацию, она начала свою работу в период чеченской войны. Набрали трёх ребят русских, троих чеченцев и увезли в Италию. Им дали возможность жить там в течение 2–3 лет, заниматься тем, что их интересует, проходить практику в любой организации на территории Италии, и стипендию ещё платили. Сама организация находится в городе Ареццо — там что-то вроде деревни, озеро, возле него 3–4 дома. Персонал, психологи приезжают утром и уезжают в 18:00. Всё остальное время — это дом студентов. Единственное, что от них требовалось, жить вместе и говорить о конфликте между своими странами и народами. Ну иногда выступать перед итальянскими школьниками, рассказывать о себе, о конфликте и о том, как преодолеть взаимную враждебность.
— Ух ты, как круто! Это же потрясающий опыт, слушай! И что там с чеченцами и русскими произошло?
— В один из дней работники офиса звонят президенту организации Франко Вакари, говорят: у нас проблема, чеченцы хотят уехать. Президент приехал, спрашивает: в чём дело, чего вам не хватает? Они отвечают: не хотим стирать наши трусы-майки в той же машинке, что и русские. Наверное, сказать они хотели другое, мол, не хотим жить с русскими ребятами, когда у нас война и люди друг друга убивают и режут. Но заговорили о белье, о таком же близком к коже. Потом они отказались хранить еду в общем холодильнике, и двое чеченских ребят уехали. Отказались от всего и уехали. На их место взяли других. И мне повезло попасть туда, меня взяли как дагестанца. Они не знали ещё, что такое Дагестан, думали, что у нас конфликт с Россией. Я им сказал, что единственный мой конфликт, — это недостаток образования и закрытость Дагестана.
— Дагестан не подходит для таких экспериментов, нас тут много разных, и мы уживаемся, хотя ненавидим порой друг друга. Я бы дагестанцев вообще не брала.
— Ну вот они взяли двоих, сначала Патю Муртазалиеву, а потом через год меня, и на этом всё. Тишина. В этом году с Северного Кавказа никого не брали, сместили фокус на африканские страны. Так что я чудом успел. Два года жил вместе с парнем из Судана, работал со школьниками, с детьми. Занимался саморазвитием. Пытался закрыть пробелы в образовании, стал изучать итальянский, английский. Учился в частной флорентийской школе профессиональных фотографов и режиссёров. Там стал работать с плёнкой, ушёл в этот процесс и почти забыл, что я режиссёр. А проект разросся, теперь там набирается 15 студентов со всего мира — Сербия, Босния, Америка, Судан, Палестина, Израиль, Абхазия, Грузия, Азербайджан, Армения. Из 170 студентов 150 человек получили Золотую Ласточку. Этот знак выдаётся после окончания 2-летней программы. А ребята из первых наборов основали Лигу, она позволяет сотрудничать на расстоянии. Допустим, ты хочешь начать активистское движение у себя на родине. Например, связанное с урегулированием конфликтов или международным образованием. Связываешься с ребятами из разных стран, то есть с «Золотыми Ласточками», и кто-то отвечает, мол, у нас есть бюджет, мы можем вылететь и организовать это у тебя на родине. Такая маленькая семья в 170 человек.
Чем кормить Кавказ
— Я вот что хотела сказать, Сокуров же очень особенный режиссёр. Мне кажется, для Кавказа больше бы подошёл Кустурица. Это тот язык, на котором мы могли бы рассказать о том безобразии, что нас окружает.
— Не думаешь, что получилось бы такое грузинское кино, спекулятивное и стереотипное немножко?
— Грузинское кино — это прекрасно. Они умеют смотреть на ужас легко, и так это подать, что это становится мифотворчеством. Сокуров же серьёзен, он экзистенциальный режиссёр, вглядывается вглубь человека, и мне кажется, Кавказ, заточенный под упрощённую схему, где есть герой, и есть негодяй, такое не переварит.
— Тут не важно, что примет Кавказ. Да к тому же Сокуров запрещал нам смотреть его фильмы, не хотел делать из нас подражателей, которые станут снимать то, что снимает Сокуров. Хотел, чтоб у каждого из нас прорезалось собственное видение, свой голос. Может, именно такое и необходимо нам, мы ведь очень закрытое общество. Может, тут нужен именно метод шока, нужен какой-то катализатор, чтоб общество раз — и проснулось. Но на родине от нас ждут, что мы будем снимать восхваляющее, патриотическое, либо о наших трагедиях, которыми мы пропитаны. Кавказская война, история имама Шамиля, которая очень важна для Дагестана–Чечни. Сняли уже огромное количество имама Шамиля, и всё время кто-то требует продолжения. Может, достаточно? Может, пора двигаться дальше? Не призываю забыть наше прошлое, но и сидеть на нём бесконечно недальновидно, как минимум. Может, пора идти дальше, взглянуть на наши семьи, на отношения между братом и сестрой, между отцом и сыном, матерью и дочерью, например? И так важно, что именно Александр Сокуров оказался на Северном Кавказе. Может быть, результаты проявятся не сразу, может быть, даже не через пять лет, но проявятся непременно.
— Давай о твоём фильме поговорим, о «Хамсе». Он произвёл на меня странное впечатление.
— Сначала я собирался снимать совсем другую историю. Тоже короткий метр. О семейной паре, живущей в горном селе, в Дагестане. Муж кузнец, жена бывший преподаватель истории, парализована уже 5 лет. Мне было важно показать ту любовь, которую в Дагестане не встретишь. Любовь какого-то другого уровня, когда не боишься показать, что любишь. У меня там была сцена, где муж на руках выносит жену за село, на холмик, показать ей, как красив сегодня закат. Но основной конфликт не в том. Она перед смертью берёт с мужа обещание сделать то, что невозможно для человека, живущего в рамках традиций. И вот на этом строилась история — мужчина из-за обещания любимой жене должен пойти против правил, законов, общества, села и так далее. Вопрос в том, готов ли мужчина, дагестанец пойти на такую жертву ради любимого человека. Это было для меня важно.
— А почему ты такую историю придумал? Как они вообще придумываются?
— Поверишь, если скажу, что иногда мне снится что-то? Вот иногда мне снятся какие-то сцены, какие-то разговоры людей, часто сны у меня сбываются — не знаю, по какой причине. Я узнаю об этом со временем. Сначала я вижу сон, потом проходит год-два, и я понимаю — вот, это сбылось.
— Слушай, ну получается, что оба фильма: и тот, что не осуществился, и «Хамса» — оба о любви и о том, что она требует.
— Да. Это вообще была задача Александра Николаевича, чтобы не выдумывать, а рассказывать максимально реальные истории, которые связаны с нашими семьями, с любимыми людьми, с нашим народом. И в обеих историях есть главные пункты: выбор, жертва, смерть. Может, это связано с детством, когда я видел, что люди не готовы на какие-то серьёзные шаги, на жертвы ради любимого человека. Может, с тем, что я видел, живя здесь, в Дагестане. Может, по своей семье сужу, по отцу, которому в сложный период никто из его семьи не помог. Оставили практически одного с его бедой.
— В одной твоей истории муж несёт жену через всё село на руках, в другой – сын моет ноги матери. И там, и там – прикосновения, без всякой чувственности, но очень интимные.
— А как показать любовь, если не тактильно? Это ведь не литература, где ты можешь объяснить всё в 300–400 страницах. Это короткометражка, минимум слов, кроме образов у тебя ничего нет. Можно придумать огромное количество разных ходов, а можно дать одну маленькую сцену, и всё становится понятно. Изначально у меня был диалог между сыном и матерью, была раскадровка. Крупный план лица матери, сына, руки, дерево за окном. Как-то всё стандартно и не слишком тепло. А мне нужно было, чтоб было очень тепло.
— Поэтому Иса доливает в тазик воды горячей, причём так по-домашнему, кружкой.
— Да! Нужны были действия, образ, который бы сработал на идею. Иногда я пытаюсь показать вещи, которые бы хотел видеть в обществе. Я хочу, чтоб это было нормально, чтоб никогда не возникало вопроса: помыть ноги матери? а зачем?
— Многие из наших мужчин легко бы помыли, особенно если больше некому.
— А если жене? Ты думаешь, это нормально в нашем обществе??
— И жене тоже. Думаю, ты недооцениваешь Дагестан. Тут у нас количество зверства и нежности примерно равное. Просто зверство яркое, а нежность прячут.
— Может, мне не хватает этого тепла. Или я мало знаю о Дагестане. Просто я был слишком молод, когда жил там, в молодости такие вещи воспринимаешь очень остро.
Бремя женщин
— Почему ты дал своему фильму такое название, и какие смыслы тебя так привлекли?
— Хамса переводится с арабского как пять, и в фильме пять персонажей. Тут очень важен контекст. В 2005 году, 13 октября на Нальчик напали. Все нападавшие были свои. Ребята, которые выросли в этом городе, жили там. Около 50 человек было убито, какое-то число захвачено полицией, это был самый долгий судебный процесс в истории судебных процессов в России. Девять лет они ждали приговора. Я ничего об этой истории не знал, она для меня началась в 2013 году, когда я приехал в Нальчик. О ней я снял одну из первых короткометражек, это был эксперимент сращения игрового и документального кино. В первой части история одной конкретной семьи, мама и сестра, которые предчувствуют какую-то беду. Вторая часть начинается с документальных кадров. Молодой парень вышел в город с камерой, не побоялся и снимал всё, что мог. Он погиб, был застрелен. А камера продолжала снимать ещё 8 минут после его смерти. Эти кадры я и использовал. Фильм был снят, но история меня не отпускала. «Хамса» — что-то вроде продолжения, фантазия на тему, что было бы, если бы один из напавших на Нальчик вернулся домой. Простили бы его, простил бы он сам себя, простила бы его жена, которая ожидала его все эти 9 лет дома с больной матерью, простил бы его отец друга, который погиб в этот день? Для съёмок я выбрал Тырныауз. Я его показываю заброшенным, но так нужно было, а так-то город крутой, мне очень понравился.
— Заключительные кадры печальные. Отец друга старательно, в несколько оборотов закручивает проволоку, запирая ворота кладбища, где остаётся герой. И жена от него всё же ушла.
— Я боюсь хэппи-эндов, они кажутся мне нечестными.
Их, конечно, можно показывать тонко, но пока я не умею это делать. Жена ушла, да, но для меня было важно, что он сам её отпустил. Она ему говорит: «Понимаешь, Иса, все эти годы мы здесь были семьёй террориста. Ты там хоть и сидел в тюрьме, но со своими, а мы были на воле, но будто с тобой в тюрьме. Я прошу меня отпустить, просто по-человечески отпустить, потому что я себя чувствую вдовой». Она проговаривает: «Я тебя не чувствую, я как женщина, как жена твоя, не чувствую тебя больше». И он ей говорит: «Меня так часто в жизни осуждали, и не понимали; ты не птица в клетке, и я не могу тебя удержать». Мне было важно, что мужчина признаёт свою вину, проговаривает это.
— И всё равно твой Иса — лишь способ показать всех остальных. А главные герои — мать и жена.
— Может, потому что я видел труд и жертвы моей матери? Я считаю, что женский характер сильнее. Женщина может пойти на жертву, на которую мужчина побоится пойти. Не забывай, на какой период пришлось моё взросление: вокруг убивали, взрывали, стреляли; нам, пацанам, доводилось видеть и убитых, и искалеченных людей. После теракта в Каспийске моих соседей — двух братьев, привезли домой с оторванными ногами, мёртвых. И вот когда мужчины играли в эти игры, в вопросы чести, в восстания и бегали с автоматами и кинжалами, кому-то нужно было сохранять этот мир. Именно женщины всё сохранили и пронесли через все войны. На них мужчины сбрасывали ответственность. Они отвечали за свою смерть. А женщины отвечали за жизни всех. Поэтому мне они понятнее и интереснее.
— Любопытно, что вы с Кантемиром Балаговым в качестве главных героев выбрали женщин. «Теснота» мне, кстати, не понравилась. Но то, что предъявляют Кантемиру кабардинцы, — запредельно. Причиной непонятая сокуровская манера или что-то ещё?
— Те вопросы, которыми задаётся Кантемир, по большому счёту сокуровские, вопросы нашей мастерской. Но стиль полностью Кантемира, ему изначально были близки режиссёры французской волны, скорее, братья Дарненн или Годар. Это такие режиссёры, обласканные каннским фестивалем. А вся волна возмущений началась всё же не с самого фильма, а с интервью (что много говорит о нашем обществе). Точнее, с вырванных из контекста слов Кантемира, что он не чувствует себя кабардинцем. И ему в следующем видео-интервью приходится объяснять, что он имел в виду. Как раз к вопросу о той самой тесноте, когда вопрос самоидентификации важнее, нежели то, что Кантемир первый режиссёр с Северного Кавказа, попавший в конкурс Каннского кинофестиваля и поднявший в своём фильме наиважнейшую тему.
— Да, но претензии к «Тесноте» были и другого рода. Мол, показал Нальчик грязным, а он ведь такой красивый.
— И ещё из-за того, что похищенные ради выкупа мальчик с его невестой именно из еврейской семьи, в то время как могли украсть любого. Слышал и такое тоже. И, мол, кабардинцы показаны националистами, а этого нет и в помине. Но мы же понимаем, что фильм не про Нальчик, не про похищение людей, не про антисемитизм и даже не про девушку-пацанку, а про жизнь в замкнутой национальной общине, про любовь и то, какой она разной бывает. А ещё про…
— …про тесноту родственных, «племенных» связей, которые душат. Там же мама то героиню, то её брата время от времени так обнимает, что невозможно вырваться, не оторвёшь же от себя эти любящие руки. Но и выжить в таких крепких объятиях, невозможно. Думаю, кабардинский зритель что-то такое считал и возмутился посягательством на святое. И это должно бы послужить для тебя предостережением.
Пигмалион и его дети
— Насколько я поняла, больше никаких сокуровских мастерских на Северном Кавказе не предвидится. Проект свернут. А как же вы? Вас учили, перекраивали для того, чтобы вы жили и снимали на родной земле. Дали своим землякам новый язык, через который они могли бы рассказать о себе. Но как вам теперь оставаться тут? Вам, внезапно узнавшим столько нового, полюбившим то, что вызовет недоумение у ваших вчерашних друзей?
— Отчасти так и есть. Кто бы мог подумать, что я, смотревший исключительно «голливуд», буду очень любить Тарковского, Бергмана, Антониони? Что стану любить Бродского так сильно, что, оказавшись в Венеции, поеду первым делом на его могилу? Но насчёт нового языка я не совсем согласен. Знаешь, мне иногда кажется, что мы самим себе настолько неинтересны, что и желания такого нет — рассказать о себе. Вот пристальное внимание к тому, что о нас говорят другие – есть. И реакции из того же двухцветного набора: хвалят — сразу называем человека хорошим. Не хвалят — оскорбляемся. А насчёт перспектив… Ну и по России по фестивалям мы успели поездить, и трое из нас были в Каннах. 10 человек из 12 показались в Локарно.
Из двенадцати студентов четверо уже запустились с полными метрами — Александр Николаевич как бы сам себе пообещал дать каждому снять полный метр. Хотя мастера обычно просто набирают новую группу и всё. А он решил открыть фонд и дать возможность запуститься с дебютом. Первой запустилась наша Кира Коваленко, она сняла повести Фазиля Искандера. Искандер (он ещё был жив на тот период) подарил права на свои работы мастерской. Начался серьёзный такой процесс. Снимали в Абхазии, на абхазском языке. Вторым запустился Кантемир Балагов и со своей «Теснотой» попал в Канны, это просто невероятная удача — большой труд. Сейчас в пост-продакшн Владимир Битоков и Александр Золотухин.
— Теперь очередь за тобой. Ты же собирался снимать полный метр именно в Дагестане? Какую историю ты здесь видишь для своего полного фильма?
— Единственное, что я могу сказать для интервью, эта история будет об одной дагестанской семье, о тяжёлых событиях 2002–2007 годов и о двух сёстрах, которым приходится преодолевать сложности судьбы и времени. Прости, это всё, что я сейчас могу сказать…
— После интервью я у тебя всё равно всё выспрошу, так что прощаю. На каком ты сейчас этапе, когда начнёшь работу?
— Сейчас я работаю над сценарием с прекрасной Лизой Меламед, она, кстати, окончила ВГИКовскую мастерскую Юрия Арабова (он постоянный сценарист Александр Сокурова). Будет такой экспериментальный дебют двух студентов двух мастеров. Как только допишу сценарий, отправлю его продюсеру и параллельно мастеру. Чтоб запуститься, мне необходимы деньги. Будем искать финансирование.
— Это вообще дорогое удовольствие? И кто за него обычно платит?
— Как раз я недавно вернулся из Италии, и понял, что денег мне нужно ровно столько, сколько хватило бы на маленькую квартиру на окраине Флоренции. А с фильмами иногда помогает Минкультуры РФ. Бывают конкурсы, питчинги, где режиссёр может выиграть часть или всю сумму на реализацию фильма. Но после начинается отдельный этап работы. Сбор команды, поиск оператора и так далее. Нужно будет устроить кастинг, искать актёров по всей республике. Я стану искать типажи, личности; бывают люди, которые оказываются сильнее, чем актёр с образованием. И мне, конечно, понадобится помощь, надеюсь, что какая-то добрая душа скажет: «Гаджимурад, я беру машину, повожу тебя по республике, покажу, что у нас есть». Чтоб у меня была возможность увидеть Дагестан, который я ещё не видел. Увидеть и те места, что будут важны для съёмок, и тех людей, без которых мне не рассказать свою историю. И я очень надеюсь, что если республиканские власти не захотят помочь, то хотя бы не станут мешать.
http://journaldag.ru
Новости по теме