Воспоминания «Девы гор»

Автором данного повествования  является дочь коменданта Ахтынской крепости.

(Часть 1)

….те же, кто меня знал, не забывали запомнить, что моя мачеха была француженкой и, хотя она умерла за три года появления моего на свет, отец мой сумел меня воспитать на «европейский манер», так как мать моя — грузинка — не противилась этому…
Дед моего батюшки Филипп Ультрихович исправно ведал положением  в русской армии и к концу службы стал бароном не без протекции Гольштинского принца, наследника российского престола, принявшего в России имя Великого князя Петра III, вместо Карл- Петр-Ульрих. Сын его, Вольф Федорович, служа в Семеновском гвардейском полку, в одной из баталий был ранен,… потом очутился в Саксонии, где преуспел в торговом деле и решил дать един-ственному сыну, отцу моему, настоящее дворянское образование и устроил его в Дерптском университету для получения знаний по языку, истории и литературе. Однако, не закончив его, он перебрался в Петербург, показавшийся ему темной и лишенной надежды по сравнению с обществом дворян его родной Лифляндской губернии. Вскоре, однако, случилась война 1812 г, и батюшка мой считался одним из лучших служаков в гусарском полку благодаря знанию по-немецки и быстро возведен был в Юнкера. В Российско-Германском легионе служба не изнурила его и черёз десять лет был назначен адъютантом к начальнику дивизии генералу Вудбергу, затем начались войны на Кавказе и  батюшка, лишившись своей француженки по-болезни, приехал в Тифлис и через два года женился на моей маме Тамаре, как над ним подшучивали товарищи, за одну только красоту. Детство мое прошло в Закубанье, где батюшка в чине подполковника работал Анапским комендантом. Анапа была довольно обширной крепостью и окружена глубоким  рвом. Против горцев она считалась оплотом совершенно надежным. Места, шапсугами обитаемые, мне нравились: вершины гор, подпираемые облаками и покрытые девственными снегами, молодой лес кое-какие сады.
В саду, где мы кушали персики, жила с матерью Маша, моя ровесница. Мать ее было вдовой казачьего офицера. Они на паре волов отправлялись на хутор и оттуда привозили арбузы, дыни, тыквы продавали их на базаре.
Квартира наша состояла из двух чистых комнат с диваном, походными стульями, кроватью, также складной. На обеде часто в изобилии были фазаны, олени, кабаны, осетры, овощи, вино и все покупали за умеренную плату. Часто нас посещал генерал Заес, он приглашал нас и Нарышкину, и последняя согласилась с условием, что головы шапсугов будут сняты… Войдя в кабинет  генерала, я была поражена отвратительным запахом… Засс вытащил перед нами сундук с  несколькими головами. «Я их вывариваю, очищаю и рассылаю по разным анатомическим кабинетам и друзьям моим, профессорам в Берлин”, — сказал он. Я невольно сравнила его с батюшкой, который, напротив, старался привязать к себе горцев ласковым человеческим обращением и соблазнять их выгодами и барышами торговли. Горцы ненавидели Заеса и боялись, присылали депутатов к батюшке с наивной просьбой помочь им пушками и идти вместе с ними против Заеса. Помню еще, их старшины прибыли к нам с изъявлением негодования на тех, кто стыдятся работать и не стыдятся воровать -и у русских и у черкес, и чтоб не покупали солдаты и офицеры у воров ворованное. Батя ответил, что русский царь столько же Великодушен, как и могуч и благоденствие горцев всему столь же дорого, как других его подданных, наконец, недостойно русскому правительству принимать преступные услуги воров.
Однажды, когда я пришла домой с Машенькой, мать не без двойственных чувств — гордости и грусти, что передались и мне — объявила, что через неделю я с батюшкой, поеду в Смольный институт для благородных девиц,. куда попадали в основном дети служащих в военном ведомстве, после окончания сего я должна была получить рекомендацию в гувернантки…
Оказия медленно двигалась по военно-грузинской дороге, сопровождаемая казаками. За Владикавказом в неоглядную северную даль легла перед нами бесконечная равнина… Солнце почти не согревало землю. За Ставрополем мы  сменили «оказию». Мой приезд до Петербурга не занимал меня. Около самого Петербурга я словно очнулась. Меня поразили серое хмурящееся небо, на котором скупо светило северное солнце, чахлые деревья. Мягкий дождик часто моросил, да и люди показались мне скучными, некрасивыми.
На следующий день папа отвез меня в институт и сдал на руки начальнице. Длинные коридоры потянулись  передо мной, белые стены, паркетный пол и институтки в форменных зеленых платьях и белых передниках…
Петербург удивил меня громадностью и затишьем. Дворцы, казармы, фабрики, речные излучины, одетые в гранит, пленительные белые ночи — это весь Петербург. А зимой в этой «Северной Пальмире» одни холод и скука. К тому же в народе ходили тайные толки о неминуемой гибели Петербурга от беспокойных Балтийских вод. Всякий раз в нашествии волн Невы мнился обреченным на рабий удел расплатой за их мученья. После отъезда батюшки мне было очень скучно. Боже мой! На семь лет расстаться с дикой природой Кавказа. Из приезжих девочек редко кто  уезжал на каникулы, были и такие кто провел в институте безвыездно семь лет. Однако, постепенно я привыкла к институтской жизни, понемногу забыла высокие горы, зеленые долины чудесного Кавказа. Однажды я спросила у воспитательницы; «Неужели великие императоры России не нашли другого месуа для своего пребывания, кроме этой гнилой болотной местности?» «Петр I хотел было заложить столицу империи на берегу вашего Черного моря, да турок опасался, а ему нужно было положить начало большому флоту,» — ответила она.
Особенно мне нравились рассказы и творчество А. Пушкина, до чего наши воспитанницы были большие охотницы. «Солнце нашей поэзии закатилось!» — говорил каждый. Я с жадностью читала его произведения, особенно последних лет, отмеченные большим спокойствием духа, носили печать необыкновенной законченности.
Воспитательницы с жаром вспоминали, что Пушкин не раз бывал в институте, беседа его всегда была полна очарования для слушателей. Вступив в беседу, он выражался необычайно изящно и ясно, нередко прибегая к французской речи, когда хотел придать фразе более убедительности…
— В понедельник, в день похорон Пушкина, институт не работал… Нас водили на его могилу, «Конюшенную» церковь, куда в день похорон впускали только тех, у кого были билеты. Показывали Зимний дворец и Эрмитаж, где особенно неизгладимое впечатление произвела на меня большая фигура Петра I, печати и штампы мусульманских пророков Магомеда, Али…
Однажды я получила письмо от батюшки, потрясающее меня целый год:
”… пиши мне, мой друг, как проводишь время, чем  заняты силы твои? Я желаю знать обо всем подробно, но не дождусь, видно, твоего ответа. Что же делать, Нина Федоровна, соскучился по Вас. Чуть ли не целый месяц идет почта из Петербурга в Тифлис… Извини, дочь моя, в предыдущем письме у меня не хватило мужества сообщить тебе о страшной холере, унесшей много жизней, не пожалевшей и твою матушку!… Только возьми себя в руки, на все воля божья… И еще — после случившегося я не пожелал остаться в Анапе и просился на таковую должность где-нибудь в Дагестане, где время прошло бы в опасностях, незаметно. Это Самурский округ, резиденция моя находится в сел. Ахты, довольно большом селении… Весь день напролет занят делами управления, весьма сложного и разнородного, ибо я вместе и военный, и гражданский правитель над тридцатитысячным населением,  которое, найдя во мне человека доступного всякому, заваливает меня своими просьбами…»
Целую неделю я плакала; никто не мог утешить меня… Через три месяца, 1845 года летом я приехала впервые в Тифлис, где застала и батюшку, и братьев матери, Давида и Имрана, родом из Кахетии. Оттуда батюшка должен был отправиться в Экспедицию в Дарго и вследствие этого я не смогла посетить Самурский округ, новое наше-местожительство, богом предопределенное.
Последние три года в институте были более насыщенными. Я постоянно интересовалась событиями на Кавказе, боялась за жизнь отца, всегда кроткого и справедливого, читала журналы и газеты. А в Петербурге продолжались тревожные слухи о событиях на Кавказе; горцы, собравшись в огромные силы нападали с невиданной отвагой… Одни не хотели верить: силы русской армии казались не сокрушимыми.
Побывавшие на Кавказе офицеры называли главным виновником печальных событий самого императора. Именно ему принадлежала мысль об организации фортификационных линий, раскинутых среди воинственных племен. Гарнизоны страдали от лихорадки, солдаты получали гнилое мясо, заплесневшие сухари. А приближенные в один голос восторгались военным гением его величества…
Однажды мы чинно и внимательно слушали учителя грамматики, раздался громкий удар колокола и через две минуты перед нами… простое коричневое платье, военный сюртук и форменное пальто Государя с барашковым воротником и рядом с ним Государыня!
Каждое утро мы заучивали фразы и обращения, могущие встретиться в разговоре и императрицей. И все же сердца наши замерли, и мы страшно растерялись, а в руках учителя дрожала книга грамматики.
— Здравствуйте дети! — прозвучал густой и приличный бас Государя. — Чем занимаетесь? — и протянул руку учителю.
Близость монарха, его простое отеческое отношение заставило содрогнуться всех девочек.
Затем он спросил у нас уроки и стихи.
— Прекрасно, малютки! — произнес милый бас Государя…
Увидев мои чернявые волосы и более загорелое лицо, Государь спросил мою фамилию.
— Рот, Ваше императорское Величество! — догадалась я ответить.
—  Да, служит на Кавказе полковник Рот, — прекрасно, садитесь!
Волнению моему не было предела, как и Государыня, говорила что-то по-французски,
Затем мы показывали им пьесу, после чего высочайшие гости, раздав нам платочки, сели в сани и в сопровождении двора уехали. Мы оставались долго под впечатлением происшедшего. Учительница немецкого нам говорила, что пятнадцать лет назад у нас был великий Пушкин, полный сил, с друзьями и через пять лет, за год  до своей смерти его посещение было для нас настоящим праздником, его высказывания были более гениальны, только густые пряди его кудрявых волос поредели.
Наконец настала долгожданная весна, я легко получила свидетельство об окончании института и даже интересовалась некоторыми литературными опытами, я увижу Кавказ, поднимусь в чудные горы, соберу богатый исторический материал. Прочитав в последний раз «Капитанскую дочку”, я была в полном восхищении; мысленно сравнивала Белогорскую крепость с Ахтынской и пришла к выводу, что преданность Миронова императрице и преданность моего батюшки Государю Николаю очень схожи.
Молодости свойственно простительное тщеславие, и мне хотелось оказаться на месте Маши в осажденной крепости, где я, конечно, выдержала бы все испытания и трудности. Я взяла любимую повесть, вбирала в себя: «Какое счастье, что существует и открывается людям красота!».
Красивая предстояла мне и поездка с подругою-выпускницею и ее батюшкой, секретарем Астраханского губернского правления, оттуда он должен был проводить меня пароходом до Дербента с запиской к Дербентскому коменданту князю Гагарину и отцу моему Роту. На почтовых по дороге из Петербурга в Москву дорога хорошо поддерживалась, сменялись станции, ямщики, коляски, иногда ломались, ямщики были падки на деньги. В Моекве мы отдыхали в Александрийском саду, у Кремля — колоссальная гора, воздвигнутые руками рабов башни, колокольни. В Кремле мы осмотрели недавно воздвигнутые руками величественный дворец для императора. . .
На станциях, пока перекладывали лошадей, нам подавали обедать. Опять звенели колокольчику, нас вместе с чемоданами опять подбрасывали… Прибыла я в Дербент — город чисто азиатский с кривыми и узкими улицами, но чище, чем ставропольские и пятигорские. Здесь совсем недавно устроенные два общественных сада в нижней части города и хижина Великого Петра обносилась каменной оградой, в центре города — двухэтажная каменная гауптвахта, далее — море. Но всех больше бросаются в глаза высокие стены крепости. Коляска подвезла меня прямо к коменданту, у которого еще жили жена с сестрою. Князь встретил меня очень ласково и предложил мне остаться здесь до осени, на что княжна ответила, что кавказцы, хотя и не ’ любят петербуржцев за глазами, но при  встрече угостят их чем только можно. Обедали мы почти каждый день у князя М.З. Аргутинского — начальника Дагестанской области. Он имел резиденции, конторы, батальоны и имения в Дербенте и Т.Х. Шуре. Признаюсь, в первый раз он меня поразил своей неуклюжестью, маленькие кривые ноги, такие же руки, да и голову держал он часто поникнув. Однако, постепенно разочарование рассеивается, и он представляется человеком упорным, требовательным и решительным. Он вспоминал как отец воевал в Ленкоране, с Котляровским в Персию ходил…
— Что за Самурское укрепление? — спросила я с нетерпением.
— Если бы пытерцев запереть там, так они все своим мамам слезные паслания стали слать с курьерамы и нарочными. Я сам там три года бил. Неважная крепость. 13-14 офицеров, доктор, священник, а кругом — гори.
Я вспомнила тифлисский говор по- русски грузинских и  армянских офицеров.
— А дамы там нет? — спросила я.
— Какие дамы. Я думаю, на вас будут там смотреть как на чудо небесное. Там только прачки и несколько случайные дамы.
Жили мы в чистой уютной комнате бывшего дворца дербентских ханов, где когда-то жил Петр I. Каждое утро мы видели через окно успокоившееся море, гигантские стены и башни Нуширвана. Очень мне нравилось здесь жить, но любопытство увидеть новое местожительств отца моего не дало мне покоя и через две недели нам подали «оказию» в сопровождении почтовой телеги, четырех казаков и стольких же нукеров1.
… Все время едем в сопровождении реки Самур с широким  устьем. Часто «оказия» поближе подвигается к скале, пугающая меня: из крутизны козырьком нависает камень и мне кажется, вот-вот он грохнется на дорогу, прямо на нас… Говорят, многие горцы со своими быками и телегами упали с этих кручьев.
Скалы при дороге все дальше отступают от реки. Над скалами видны высокие, серые горы. Остановившись у белой станции Чахчах меняли лошадей, нас встречали двое нукеров с винтовками и саблями… реку перешли вброд на буйволах. Далее речки Усуг… посреди садов идет трасса, На нас смотрели довольно стройные горцы, часто напоминающие немцев. Женщины в ситцевых шароварах и бешметах, укутавшись шалью… Приближаясь к Ахтам, маленькие лезгинята, проведав кто я такая, кричат что-то друг другу…

(Часть вторая)

Ахты довольно крупное селение, и река разделяет его на две части. На левом берегу, у моста высится башня Джума- мечети. Возле него дома богатых лезгин.
Единственное на весь аул здание — Окружное управление.
«Оказия» наша повернулась к солидной русской крепости. С обеих сторон дороги тянулись сначала огороды батальона, потом акыны, затем сады. От аула до крепости полтора верста, но за полверсты до нее я поняла, что батюшка с нукерами бегут к нам навстречу. Невозможно описать радости встречи: и поцелуи, и вздохи, и ласковые взоры, и бесконечная беседа. Отец упоминал о книжных ярмарках, библиотеках, городских парках. Вопросы посыпались на меня со всех сторон. А на мой вопрос, как поживают здесь — один из них, прапорщик, поторопился ответить, что казна с голоду не уморит, да и досыта не накормит, вначале было тяжело, а напоследок полегчало. Попривыкли значит. Провиант вовремя подвезти не могут: голодай — значит. Только одна забава — песенники. Был у нас запевала -Тимофей, и тот умер…
Мне отвели чистую комнату в сакле коменданта… Наконец я на хорошей постели и едва-едва верится, что пролетели шесть тысяч верст и насмотрелась на многое и многих. И все кажется мнe сновидением и что это за место, новое? Отец успел мне объяснить, что князь М.С. Воронцов сразу по приезду на Кавказ попросил его принять управление в Дагестане для нравственного покорения горцев, чем он и отличался за кордоном, в Анапе.
Завтра с поднятием солнца батя устроил конную скачку, до чего был большой охотник (а в Анапе и сам скакал). Призовое место занимали легкие кони горцев, двух молодых беков. Одного из них с белым пятном на лбу закрепили за мной.
После полудни выступали канатоходцы, зрелище довольно захватывающее, клоун с рогами посыпал на людей целый пуд муки. В остальные дни устраивались бараний и петушиный бои, пахливане — силачи боролись, ими ценились больше всех и получал прозвище Шарвели, по имени их древнего силача и героя; циркачи с кинжалами забавляли своим искусством, к тому же осень пора свадеб. Я была довольна приездом, тем более, что помогала родителю своему оживить округ, сблизить людей, а он был вне себя от радости. Я пожелала посмотреть Ахты, и мы в сопровождении военных нукеров, считавшихся цветом лезгинской молодежи, посещали базар, лавки — нечто вроде магазинов. Цирюльник, проходя мимо сидящих, предлагает свои услуги. Кто желает побриться, снимает свою папаху сейчас же, нисходя с места, и туалет начинается…
Мужчины праздны… всегда сидят возле мечети, на площадке (кимах)…Многие мужчины любопытствуют заседанием и судебных тяжб, которых очень много: по кровомщению, разводам, земельным спорам. Батюшка, для сокращения земельных споров распорядился: «кто в течение последних десяти лет использовал какую землю, оноя переходит к нему в вечную собственность».
Помимо председательства в суде по местным адатам и российским законам, батюшка должен был исполнять обязанности и военного, и гражданского администратора. Женщина — раба. Но после моего пребывания жёны беков бывали у нас в гостях… Луткунцев, избивших беков, отец подвергал телесному наказанию…
Муллы в установленное время кричат с минаретов и призывают к молитве.
Когда солнце поднялось высоко, нас пригласил к себе Ахтынский старшина, дом которого находился возле той крупной Джума-мечети, куда по пятницам собирались духовные лица всех селений округа. Кроме отца с нами были госпожа Жорж и Байдакова и три нукера. Здесь мы познакомились с первым лицом в округе — Кази (главное духовное лицо), оказавшимся и лекарем, и поэтом Мирзе-Али. Все они по очереди поздоровались: «Издравски, матушка!», но многие на свой лад говорили «матишка». Они из вежливости к женщине не говорят просто «Здравствуйте», а со своими женщинами вовсе не здороваются, а жёнщины, взяв за руку, говорили «Хушгалди». Горцы более внимательны и снисходительны к человеку другой национальности. Более богатые лица часто звали нас с отцом в гости, причем подавали самые затейливые блюда: хинкал с маслом, мя-сом или сыром, бараньей начинкой, яичницей, яйца, мед, вишни, чай, позднее яблоки, груши. Все желали водить нас из дома в дом. Они вовсе не были похожи на жестоких дикарей, как мы всегда слышали в столице. Правда порой я замечала косые взгляды женщин, и приходилось нечаянно услышать от них «матишка», вместо «матушка», как меня часто называл отец, который был очень рад, что я стала причиной сближения горцев и русских. Женщины находились в положении рабов и уже стареют в тридцать лет. По моей просьбе, отец однажды в доме главного нукера совместно с Эфенди обсудил вопрос о выдаче в замужество девиц и вдов. Существует обычай взимания с лиц, кои женятся, денег, известных под названием IOL (рехь). Всякий старший в доме имеет право получить в свою пользу с желающего жениться эту плату, простирающую от 50 до 300 рублей, можно и скотом, и другими вещами. Кроме того, выдавали их замуж в 11 лет.
Все Эфенди и кази долго обсуждали этот вопрос, но через две недели мы получили ответ из Дербента от Аргутинского, считавший это рановмешательством в семейные союзы жителей. Однако, по моему настоянию отец распорядился хотя бы запретить кебин, затем и лишан (обручение) без согласия невест.
Однажды один богатый горец никак не находил признавать нашего права строить укрепления на ихней земле и отнять земли. Подобно ему рассуждали все горцы. В ответ отец рассказал ему сказку и спросил, почему они все не только защищают баранов, а даже гоняются за волком в лес, составляющий богом дарованное ему убежище…» Потому что от баранов мы имеем прок, а волк только вреден», — закричали они. Видите, — сказал отец, — в Грузии — наши бараны, о вы волки. Оставить вас в покое, так  вы их всех поедите».
Вообще, эти народы крепки своими обычаями и поэтому очень наивны. По их мнению у русских не бывают браки, многие из опасения к воинам переселились в Турцию, они уверены, что разговаривать с солдатом или офицером грех. Поэтому мы с отцом большею частью жили внутри селения на обширной площади — ВацӀун кьер — для молотьбы хлеба, далее мельницы, возле которых стоял только что построенный в европейском вкусе. И отец, и я сама понимали, что моя кpacoтa — это открытое рекомендательное письмо, заранее завоевывающее сердца, а после знакомства с «титаном голов» Мирзе-Али мне было интереснее жить в ауле, нежели в крепости, где солдаты жаловались на скучную жизнь, а офицерам еще труднее. От боя до боя воин прозябает, т.к. бой — это самая жизнь для него на Кавказе. В укреплении без общества, без книг живет только в бою. Он пришел в этот отдаленный угол России для того, чтобы взять в бою то, чего ему недоставало. Всякий думал: не сегодня, так завтра улыбнется счастье.» Теперь не то, одно только и есть утешение: прибавочное дело — ‘байкош — оборванец, а оружие все в серебре. После, мы, как водится, поснимали с татарвы все, что было, да распродали, и не один абаз  выручили, баранов пригнали» — говорили старые солдаты.
— Тяжело служить?
— Но ведь кому-нибудь надо же царю служить.
Все спокойно, — наставлял им батюшка, — горцы начинают сживаться с новым своим положением. Люди, считавшие долгом совести религиозною обязанностью бить гяуров, то есть русских, не могут переродиться разом, наши крепости открыты для торговли, мы должны привести горцев к более европейскому устройству общества, строго преследовать всякие разбои и грабежи. Проложение дорог не можем производить вольным трудом. Мужчины весь день стоят возле суда или сидят на киме. Туземцы по ленности и непривычке к тяжелому труду, не стали бы наниматься. Начатый через гору Салават туннель очень хорош. Вот соединим с Каспийским морем и при вьючной дороге для прохода войск с обозом и горною артиллериею… Нельзя не пожалеть женщин и детей, которым суждено жить в укреплении, они от частых болезней теряют умственные способности. Дети невольно перенимают солдатские ухватки, образ  выражения и даже пороки. Женщины, находящиеся в опасности, поневоле теряют свою нежность, а мужчины — в положении диких островитян.
Мне, однако, некогда было скучать. Я мечтала собирать исторический материал о лезгинах, и поэтому просила отца совершить хотя бы один экскурс по историческим местам. Он сказал, что по богатстве природной красоты нет равного долине Усуг, высокогорное в Европе. Для сверки посемейных списков мы отправились по тем аулам на конях.
В долине была чудесная утренняя погода, когда мы с отцом, Мирзе-Али, военными нукерами и переводчиком — армянином Джа-мирза, очутились в шести верстах от Ахты. Старики лезгины еще раньше рассказывали мне, что здесь собрано много камней, будто бы после происходившей когда-то битвы между мискинджинцами и ахтынцами. Дело началось перестрелкою, в которой воины скрывались за этими каменными завалами, затем стороны бросились в открытый рукопашный бой, все завалы били разбросаны и разрушены. Бой кончился большим уроном с обеих сторон… после чего был заключен мир, обе стороны поклялись никогда не затевать ссоры между собою, несмотря на взаимную ненависть. Мискинджинцы и сейчас по отношению к ахтынцам сухи, вежливы, но нерадушны. Кое-где Мискинджа оживлена зеленью небольших садов.
Мирзе-Али сказал, что мискинджинцы — шииты и пользуются не особенно лестною репутациею у властей, т.к. им ничего не стоит давать ложную присягу на суде.
Мы обедали в доме Докузпаринского наиба. Завтра отправились к величественному Шалбуз-дагу, по множеству и  разнообразию цветов которого можно было бы называть цветочною горою. Джа-Мирза сказал, что рельеф  Шалбуз — дага напоминает вид Араратской горы, а приезжий туда немец указывал, что она напоминает Южный Тироль в Альпийских горах Швейцарии. Здесь два «пира» — святые места: «Пир-Сулейман» — ряд колонн, покрытых куполами. Впереди о святом человеке, который чтится не только местными жителями, но.и татарами, и армянами (удинами) из ниша Нухинского уезда. Когда Пир Сулейман умер (армяне называли его Соломоном), белые голуби отнесли его труп на то место. Над могилой его поставлен памятник. Другой  же святой похоронен на самой вершине горы, которая получила от него свое имя, а мечеть его имени находится высоко на южном склоне горы. Оттуда виден аул  Эхир (Игьир), возле которого остатки крепости, здесь 150 домов, оттуда до Куруша 8 верст.
Куруш довольно большой аул. Мне показалась весьма скудной окружающая его природа, а густой туман первого дня разочаровал нас всех, так что весьма безотрадна жизнь этих курушцев!
Высокие горы кругом производят подавляющее впечатление. На востоке тотчас за низким ущельем реки Усух бесконечная отвесная стена скал Кара- кая, песчаного цвета, а на юге великан Базар-дюзи стоит, вечно покрытый белым саваном. Недаром туземцы называют его Кичен дагом (горой страха). Базар-Дюзи означает — широкая площадь. Приближаясь к горе Шах, мы увидели цепь гор, от красоты которых можно опьянеть, в которых бродят большие стада диких коз, а внизу обширные стада овец. 
А далее Куткашен — большое селение, основание которого Я.Д. Лазарев приписывает армянину по имени Кутка, «Шен»— «селение». Теперешнее население составляет татары, вытеснившие по всей вероятности, прежних жителей. Многие армяне приняли когда-то также ислам и среди теперешних магометан нередко попадаются чисто армянские фамилии. В Варташене живут удины (армяне). Нишские  удины называются армянами. Язык у них лезгинский, а религия — армяно-григорианская. В Султан-Нухе живут армяне, но не понимающие армянского языка, говорят по-татарски. Впоследствии офицеры-армяне и Якоб Лазарев2, много изучивший Дагестан, объяснили мне, что весь Кавказ когда-то назывался Айястаном, и что многие названия селений в Дагестане — суть армянские: Чох, Ахвах, Гарах, Ахцах, Курах, Микрах, Габцах…
Это достоверно, если вникнуться в песню, записанную нами в Куруше (поют женщины довольно мягкими звуками):
Вышел в церковь гулять,
С белой, как снег грудью, армянин,
Будь моим другом, армянин,
Ради Иисуса и Марии!
С распростертыми объятьями каждый день
Я бросилась бы на шею твою
И обвивала бы голову твою
Несколько раз в день
Жаль, что ты в этой религии
Переходи, будь мусульманином, армянин!

Я записала несколько и других песен, весьма скудных и указывающих на низкую степень развития этого народа.
1.
В субботу я вышел в путь,
Знал,  судьба повергла меня в такое несчастье,
Более нет надежды на освобождение.
Обманным образом ведут меня в Шимаху (суд),
Передайте матери, пускай плачет,
Пускай возлюбленную мою бережет.

2.

Родниковые фонтаны, яйлаги с розовыми рощами,
Горы! Гюльпара (название лошади) я поручаю вам на хранение,
Купил я ему недоуздок, пустил на яйлаги,
Горы! Гюльпара я поручаю вам на хранение.

3.

Мир — это караван-сарай.
Каждый приходящий уйдет
И не останется . . .

Летают по небу  кубинские гуси,
От удара сокола полетели на землю.
Глядели из кибитки девочки.
Девочки, не пришла ли сюда моя Эсли (имя воздюбленной)

Пришел враг, исследовав меня он заплакал.
Я узнал, что болезнь у меня сильная
Как бы Аллах помог горю моему
Чтобы на могилу мою явилась возлюбленная….

По дороге обратно мы увидели развалины древней крепости возле селения Каладжух на вершине земляной горы и поразились и величием и искусством древних, строившие на высоте мощные стены, напоминающие ныне скелет огромного чудовища. Я хотела осмотреть их, но переводчик и отец уверяли меня, что ни один местный житель не располагает о нем никакими историческими сведениями, кроме как, что ее разрушили соседние микрахцы. Здесь двое знали русский язык, так как они были отправлены лет девять назад в «Сибирь», то есть в Россию3. Микрах, второе по величине селение, после Ахты, и славится качественным медом…
По приезду в крепость горничная поднесла мне письмо, автора которого я и не знала. Из письма я с трудом вспомнила одного из штаб-офицеров в Дербенте, который не раз пытался говорить мне нежные слова. Но я сразу к нему затухла и на тайное его письмо ответила: «Вы позвольте писать к вам — но я не знаю, что писать мне и о чем писать. Во мне убита всякая уверенность в вашем чувстве ко мне, что я даже не знаю—для чего я писать буду и прошу Вас не повторять таковое”. В те дни немало ласковых слов говорил мне мудрый восточный «аристократ духа» Мирзе-Али, богатый, но сумевший прикинуться и дервишем, и честным. Он и лекарь, и писец, и поэт, и главный судья в округе. Он облачен был в одеяние учености и совершенства, мудрости и проницательности, был склонен к изящной словесности. По дороге из Куруша он долго искал со мной встречи наедине, и когда ему это удалось, начал с восхваления моих каштановых (черных) волос и почему-то очень обрадовался, когда я сказала, что мать моей матери была родом из Дагестана, и мой дед по матери украл ее, затем он несколько раз шутя сказал, что он будет мстить моему дедушке, украв его внучку, т.е. меня. Иной раз, — говорил он, — женщина может вскружить голову человеку. Это только потому что у нее в голове только одна мысль — любовь, Трудно преодолеть это заблуждение и мудрым, и глупым, и молодым, и старым. Поэтому и говорится, что веревкой, свитой из подметок обуви, которую носит женщина, наверняка приманишь оленя. Затем он сходу сочинил мне:
Ты моя Пери, злая Пери (имя девушки)
Мне лунную свет пускаешь ты.
Нет, ты есть райская Гьури (райская красавица) ).,
Знаю, мне. останутся одни обиды.

Все было понятно. Старик держится еще молодцом, одет в каракулевой шапке и черкеске. К тому же совсем недавно умерла жена. Он, поняв, что понравился его стих, завтра же прислал мне более серьезное стихотворение, которое мне чрезвычайно понравилось. Оно называлось «Из крепости». Ангел его любви спущен с высоких небес на землю:
Выходит она, солнцеликая, оттуда, как солнце,
Как сад совершенный, как утреннее сияние,
Показала свое лицо, подобное пятнадцатидневной Луне,
Как цветочный ковер, застланный на горе.
Вышла она, чтоб зачаровать весь мир.
Смеются тонкие губы на белоснежном лице,
Как будто озарилась крепость вся,
Сидит она как всех красавиц шахиня,
Творил господь прекрасное создание.  
Увидеть ее — праздник для меня.
Моей возлюбленной Аллагь подарил достойнство,
А я потерял ум, воображение и достоинство,
Не нужен мне взамен обширный мир весь,
С его красавицами и самый рай весь,
Под своим ветерком оставь меня так, как есть.

Ай, Аллагь, потерял я голову, я в плену вдохновения.
Печаль и горе — моя доля, я хочу дотронуть тебя.
Обрадуй мою судьбу, подними настроение Ахтынца Назима
Из двух глаз моих слезы текут, как ручья,
Пусть они увидят каждый день мою возлюбленную.

Джа-Мирзе быстро перевел это стихотворение с татарского на русский и уверял меня, что Мирзе-Али впредь будет мне посвящать не мало лирических  стихов. И действительно за одну неделю он прислал мне «три стихотворение: «Затмила ты», «Ничего не стоит”.
В первом куплете первого стиха он писал:
Дорогая, цветом лица ты золотистую Луну затмила,
И всякую красавицу с хрустальной шеей ты затмила,
Твои косы опьянили царей Востока и Запада,
Миловидностью своей ты Цезаря и Кира державы затмила.

А стих «Ничего не стоит» начинался так:
Кто если увидел твое лицо, тот не прельстится лучам утренним,
Красавицы всего мира не сравнятся с тобою .
Твоя красота пленит всех царей — Китая и Рима
Цезарь, Кир… Кто они такие, рядом с тобою?

Далее он обещал мне подарить сборник стихов, однако, как со всех сторон на него налетели упреки, тамошние клерикальные шаиры-поэты обратились к нему даже со стихами обвинений. Поэт Рухун Али с издевкой писал:
Эй «муж науки», послушай-ка, слушай.
Тебе на пользу слова мои:
Ты ушел с пути истинной,
Бросаешь ты шариат-наш кров
Как заработает твоя кровь.

Мирзе-Али, однако, не поддавался их упрекам:

Завистники клевещут на меня
Я, конечно, им не пара.
Но некоторые мои «друзья»
Суют в руку отраву.

Другому «наставнику» он писал:

Эй ленивый раб, дающий ’’советы”,
Лживы мысли и дела твои.
Познай науки, твои мозги покрыты пеленой,мрака
Не видел ты ни одного ученого человека.

Он часто приглашал нас к себе и был очень гостеприимен. После первого посещения все остались им довольны. Комнатки чистые, кабинет, кунацкая, кухня, мебель, кровати, белье c большими подушками, письменный стол с фотографиями. Шашлык — чрезвычайно вкусное блюдо.
Главным его богатством, чем и гордился, были книги. В шкафу хранились десятки печатных и рукописных томов в кожаных, атласных и картонных переплетах— много было здесь диваны (сборники) стихов древних поэтов. Во вс«х комнатах пахло духами. Его давним желанием было собрать и подготовить к изданию большой диван стихов, своих и других поэтов и жаловался на отсутствие времени для досуга, живо интересовало русскую историю, литературу, уже знал Пушкина, Лермонтова, выразил сожаление, что оба рано погибли.
— Да, жизнь поэта трудна и опасна, — сказал он однажды. У нас был поэт Саид по соседству. За вольныё стихи хан ему выколол глаза, а однажды, заманив меня к себе, бросил в холодный колодец, за то, что я ему не писал хвалебных од, и спасся я чудом. «Лизоблюдничающий поэт-не поэт, историк-не историк. Ахтынские мохаджиры, служившие у Шамиля, очень хотели бы, чтобы я им посвятил несколько бейтов. Но они сеют смуту и там, где русские и горцы живут в мире.
— А кто придумал, чтобы все мусульмане объявили газават 60 лет назад? — спросил я у них, — и сам ответил: Итальянец-беглый монах Джованни Боэти, назвавший себя Шейх Мансуром. Благоденствие нашего народа не от газавата, а от торговли, мира. Поэтому хотим быть добрыми подданными России.
— Умные и достойные слова, Мирзе- Али, — одобрительно наклонил голову батюшка…
Однажды ночью я во сне видела бани, что в верстах пяти от Ахты, куда каждое воскресенье ходили солдаты, но все комнаты оказывались пустыми, без горячей серной воды, без людей. Тогда я нашла лестницу и поднявшись на крышу вдруг увидела огромную павлину, распускающую свой хвост. Обратно в Ахты почему-то я приехала не на коне, а на льве. Сон этот глубоко поразил меня и завтра я рассказала капитанше Байдаковой М., которая советовала мне рассказать тому же Мирзе-Али, т.к. ко всему прочему он и достоверный толкователь снов. Он открыл старую восточную книгу4, долго задумывался и, озабоченно посмотрев на батюшку моего пояснил: будут сперва слухи о военных действиях, затем и война, горесть, печаль. Потом, всецело повернувшись ко мне объявил, что появится жених, затем и муж, возвышенного в чинах, благоволенного самим Государем и в дружбе с его вельможами. Тех же почестей удостоюсь и я сама, а Федору Филипповичу предвидится повышение. Потом он будто сам себе говорил весьма хмуро: все мы подвергнемся страшным испытаниям, мохаджары давно мечтают прогнать отсюда русских. Признаюсь, по легковерию молодости, у меня появились двойственные чувства: быть героине, подобной Маше в «Капитанской дочке», и конечно, страх за себя и за батюшку, на ответственности которого стоят и войска, и жители округа.
Наступил сентябрь, кончается основной разгар уборочных работ у горцев, я с госпожей Жорж вечером долго сидела и при свечах читали «Библиотеку для чтения». Отец вернулся к себе очень поздно. Вечер и начало ночи он провел на крепостных стенах. Старому кавказскому воину показалось странным, что долго не предпринимавшие ничего лезгины в последние дни частью втянулись обратно у ущелья, а частью отошли поближе к горам. Во всех аулах костры. Отец нахмурился. Из секретов ему доносили, что горцы отступают к горам, именно туда, где линиями горели костры.
Ну, слава богу, — обрадовались офицеры, — Куда же им справиться с нашими станами.
— Не радуйтесь!… оборвал их отец. Это движение зловещее.. Хотелось бы ошибиться, но…

Была тишина. В полночь только один Самур с журчанием катил свои струи, но вот послышался тревожный лай собак. Сменившие секреты передали, что собаки лежат уже между солдатами. Враги приблизились и как предвестник бури в крепость вошли все состоятельные люди округа, опасавшиеся за свои семьи и имущество. В их числе был и Мирзе-Али. Отец им выделил особую казарму с края, а военных нукеров пустил в нижние деревни, один из них предложил дать ему три тысячи патронов и впоследствии выяснилось, что он их применял против нас же.
Утром, построив всю команду, отец командовал… Основной удар произвести штыками, Азия эта страсть штыка не любит, Ей бы свинцовыми орешками швыряться, а серьезного боя она не терпит,… но и с умом орудуй: выжидай врага на себя, потом… Но народ с хитрецой и учтите — бравый народ — одно слово — воины, если кто боится, тот пропал.
Вообще отец наш всегда плохо говорил по-русски и с сильным немецким акцентом. В этот день он надевал все свои георгиевские ордена, полученные за бои в Гимрах, Ведено, у шапсугов и др.
Придя в хату, он тихо открыл двери, у меня горели лампады у образов. Я лежала, положив разгоревшуюся щеку на ладонь. Он долго смотрел на меня и перекрестил меня, положив поклон перед образами.
— Спаси нас господи!… тихо проговорил он и вышел к себе и сел в кресло и не лег спать всю ночь. Под слабым светом сальной свечки едва блестела сталь пистолетов, лежавших на столе наготове, на стене висела выцветшая фотография его покойной жены, моей матери…
— Праведница, молись за нас! Я то что! Я сумею умереть, — ее жаль, уже вслух проговорил он, кивая на мою комнату. Ее жаль, за нее! Мы — солдаты..
Послышался глухой топот лезгинских коней, шорох тысячи пеших все ближе и ближе.
— Заряжены ли картечью орудия?
— Готово
— Ракету! — коротко скомандовал он.
— Со всех сторон ведут атаку
— Если я буду убит, — команду принять штабс-капитану,.. Ну, братцы! Помоги, господи!… им уже не удаются  удержаться тишины. Ружья встретятся с ружьями, шашки с шашками. Они страшно торопятся. Их пугает безмолвие крепости^ Уже не ушел ли гарнизон…
— «Пли!» — скомандовал он.
Выстрелы освещали стены. Слышались стоны раненых «Аман, Аман!», громкие оклики наибов и ответы их отрядов.
Священный гимн газавата раздался справа и теперь охватил всю  массу врагов:
«Слуги-вечного Аллаха’’
К вам молитву мы возносим
В деле ратном счастья просим,
Пусть душа не знает страха.

— Нина! — ступай домой, — решительно приказал отец. Теперь тебе здесь не место.      
— Папа, — я к доктору, я ему нужна буду,— ответила я.
— Хорошо.
Он меня благословил и долго смотрел вслед как моя стройная фигура в белом удалялась, сливаясь с сумраком этой так бесконечно длившейся ночи.
Услышала я еще, как отец приказал одному солдату: «Ты мастер отругиваться по-лезгински… можешь теперь вволю?». Ответив «Есть», тот начал:
— Кепеюгли ламран ха кицер!
— Гяур… урус сабак! Ходи суда, ми тебе как баран рубим башки!
— Свои береги, ламран ха кицер!
— Скоро всех вас Самур гьайда…

Рано утром разбудил меня барабан. Все было, как в дни опасности в Белгородской крепости. Гарнизон стоял в ружье. Отец расхаживал перед строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростью. Он говорил солдатам: «Ну, ребята, постоим  за батюшку-государя!» И солдаты клялись умереть…
— Стреляй! — солдаты наши дали залп. Горцы поскакали назад, но вскоре стали посвистать с других сторон… Отец, перекрестив меня трижды, потом поцеловав, сказал мне изменившимся голосом: «Иди в хату, Нина будь счастлива, молись богу — он тебя не оставит».
Я вспомнила, как месяцем раньше он, прочитав «Капитанскую дочку», отдал мне книгу с замечанием, что действительно книга хороша, только, матушка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером, зачем это нужно было?»
От грохота пушек у меня чуть не сорвалась голова. Солдатам было поручено стрелять как возможно скоро, однако с доброю прицелкою, дабы действительно были выстрелы, а не один гром.
Я напомнила ему про мой сон, отец ответил, что страшен сон, да бог милостив, а вообще сказано, матушка, либо полковник — либо покойник. Жизнь дает один только бог, а отнимает всякая гадина.
Ночью явились лазутчики и сообщили, что в верхних лезгинских селениях скопилась неведомая сила, везде горят костры… Эти сведения были для батюшки совершенно неожиданными и привели его в смятение. Хотя в последнее время лазутчики доносили, что в селениях неспокойно, а отряд  Даниеля быстро растёт, он не предполагал, что события развернутся так быстро и застанут его врасплох.
Он вызывал на совет всех офицеров, на лицах которых были написаны испуг и растерянность.        
— Дождались. Шамиль, объединившись с изменником Даниел-беко  уже приближается к Ахтам. 
Ничего конкретного здесь решено не было. Только капитан Байдаков после ухода всех, понизив голос, говорил батюшке, что служивший в крепости прапорщик Алисултан приходится Даниелю племянником. Правда, сестра Даниэля сбежала с неким Карбанали и после этого он проклинал ее и не признает ее детей, приходится следить за ним. Что касается остальных горцев-служителей: Агасибег, Аза Шерифов, аварец Мехтулин — по-моему, можно на них положиться, а всех мирных горцев нужно держать в этой же казарме.
Но завтра после полуночи капитану стало стыдно и перед нами, и особенно, перед Алисултаном. После одного чрезвычайного его благородного поступка он предложил: «Федор Филиппович! Перед рассветом я полечу на скакуне в Кусарский и Дербентский гарнизоны и сообщу генералам о нашем бедственном положении. Незамедлительно отец сочинил записку:
«Секретно о самоунижнейшём
Командиру 1-й бригады 21-й дивизии генерал- майору и кавалеру Бриммеру от начальника Самурского округа полковника Рота
Рапорт
Имею честь донести вашему превосходительству, что мюриды в большом количестве заняли Самурскую долину, Даниел бег в деревне Хрюге, толпы неприятеля расположились по обеим сторонам реки Самура,… ожидают прибытия самого Шамиля. Ахтынская милиция находится при укреплении только из нижних Самурских деревень, в числе 400 человек, гарнизон Ахтынский состоит из 237 человек, в том числе 19-ти унтер-офицеров. В заключении имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство почтить меня предписанием Вашим, если войска, в ведении вашем состоящие, поддержать меня могут.
Укр. Ахты, сентября 10-го дня 1848 г. N791″
Рискованный поступок Алисултана дал свой результат немедля. Через день в гарнизон прибыла огромная рота из Кусарского гарнизона во главе с капитанами Тизенгаузем и Новоселовым, израненным в бывших боях. Восторгу гарнизона не было предела. Их провожал один мискинджинец, остальные тридцать мискинджинцев, в тумане ночи провожавшие их, вернулись обратно. Мискинджинцы дружелюбно им говорили: «Ах, урус, зачем гьайда, ружья больше йох, яман будет!»
Гренадеры, смеясь ответили им: «Урус штык яхши. Шамиль пропал будет» .
Отец поблагодарил того мискинджинца и гренадеров, а офицеров пригласил обедать, после чего распределил офицеров по бастионам. Мы смотрели из подзорной трубы. Шамиль сидел в шатре, на покатостей горы. Нукеры держали над ним большой зонтик. Шамиль указывал на крепость, как полупудовая граната, пущенная из укрепления, заставила их поспешно скрыться за гору, зато ружейные выстрелы сыпались на нас с другой стороны, как у отца сразу пробилась фуражка, а другая пуля ударила ему близ горла. Пуля была вырезана, но по болезни он не мог начальствовать, и начальником выбрали Новоселова.
Неприятель начал довольно ловко подвигаться к крепости, бросал к крепости небольшие фашинки и бревна, принесенные с собою. Когда обстреливали их завалы, они быстро их исправляли, произнося страшные слова из Алкорана. В полдень ранен был капитан Жорж, Через полчаса граната ударила в наш пороховой погреб. Взрыв был ужасен, крепость взлетела в воздух, погибли 44 человека и капитан Байдаков, оставив бедную жену и двух детей сиротами, Новоселов получил  ушиб камнем в колено, ранены были и жены офицеров: госпожа Жорж, Байдакова и Богуславская, проломилась стена. Горцы с оглушительным воплем «Аллагь» бросились на штурм так отчаянно, что защитники стены бросились вовнутрь, и Новеселов застрелил двух солдат, говоря: «Всем трусам будет та же участь!”5.
Порядок восстановился, и по приказу капитана солдаты начали петь песню: «За царя, за Русь святую.. «
Сильно ранились случайно оказавшиеся здесь почтальон и крепостной капитана Тизенгаузена. Стоны раненых и больных надрывали сердце. 
Послали к Аргутинскому опять лазутчиков Агасибега, Азай Шерифова, Гасана, четырех нукеров и капитана Бучкиева — грузина,  знавшего лезгинский язык и имеющего азиатскую физиономию.
Горцы часто кричали: «Сдавайтесь, пороха у вас нет!», на что солдаты отвечали: «Будет чем вас, нехристей бить!» Прапорщик Шлиттер меткими выстрелами подбил у них оба орудия, нанесшие столько вреда гарнизону.
18-го числа поутру, подземный стук обнаружил, что неприятель ведет минную галерею под бастион, ожесточенные горцы не обращали внимание на беспрестанный огонь наших орудий. «Лезут под  пушки, татарва бесстрашная», — повторял каждый раз Новоселов, входя к больному отцу. «Молюсь, чтобы мне не пережить отца!» — подумала я. Вскоре фашинник вспыхнул, и пламя охватило все подступы. Женщины падали в обморок. Сам Шамиль сидел на шатре и досадовал, что так.долго не может взять полуразрушенное укрепление, ибо хорошо понимал как опасно медлить, когда ежеминутно к нам может подоспеть «армяшка», как всегда он называл Аргутинского, со своими ракетами.
Каждый день под надзором священника воинские чины произносили молитвы за царя и отечество, господи и 12 заповедей. Всегда слышалось: «Иисус воскрес !» Ночью приехал Алисултан с двумя ретивыми лезгинскими конями и бараном у седла. Отец обрадовался вдвойне. С одной стороны начался было голод, а с другой лазаретные врачи, считая пулевую рану его смертельной, были беспомощны, только Мирзе-Али, осмотревший каждый день рану, досадуя говорил, что нужен баран. Отец называл Алисултана сыном, от чего он беспредельно обрадовался, я рассказывала ему каждый день об Иисусе Христе и его чудодействиях, он склонен был признать его, но произносить не мог, называл его по-ихнему Иссой. Завтра, когда горцы осаждали крепость со всех сторон, кроме смерти мы ничего не смогли ожидать, мы вошли в пороховой погреб. Страх смерти был написан у всех на лице. Я сказала Алисултану, чтоб он произносил беспрестанно «Иисус Христос!» и сама все время повторяла это. Христос действительно сотворил чудо: почему-то враги, покинув крепость, отделились от нас… Это оказались войска Аргутинского. Восхищению, «Ура!» не было конца, а Алисултан был только крайне изумлен: «Исса спас его (и меня)!». Точно теперь перейдет он на нашу веру…
Вскоре, однако, радость наша оказалась недолгой. Горцы сбросили мост в реку Самур, и Аргутинский был вынужден повернуться обратно, а масса лезгин, даже женщины пошли преследовать  войска в том адском тупике… Снова все сникли… Ночью над Шалбуздагом горел Юпитер. Этому добавился свет из наших ракет, однако, наибы, конные мюриды и сзади море пеших шли на нас. Сзади двое лезгин уже взобрались на стену. Выстрел, и они упали с высоты.
Лезгины из Аварии мастера укрепляться; — говорит отец офицерам, — завалы их всегда так рассчитаны, что с какой бы стороны ни подойти к ним, они встретят вас перекрестным огнем. Против артиллерии они роют канавы. Здешние лезгины дерзки, но под огнем нервны, но все вместе они теперь не отойдут от крепости…
— Пли!..
Вихре картечи смыли кучку всадников. Один из них, именно красный, остался на месте, глядя на стены, ров, башни, гласисы и, оценивая их опытным глазом. Около него остался один Даниел бег, и Шамиль что-то объяснял своему наибу, указывая на башню. Потом он сдвинул папаху на затылок и отъехал назад, «но затем бешено неслись всадники, повторяя «Алла! Алла!” Они неслись прямо на смерть, ждавшую их в глубине крепостного рва. Они оценивали, куда поставить лестницы. Начались глухие крики, дым… много лезгинских кинжалов оказалось в руках солдат, а сами были отбиты.
Я с Байдаковой и Жорж ходила в крепостную церковь, в этот бедный, незатейливый храм, но странно, что в этой убогой церкви я молилась горячо, забывая весь мир. В институтской богатой церкви, сияющей большими образами в золотых ризах, подобного не было. Да и институтские лазаретные помещения были просторными, полными воздуха и  света, исходящий от самых чисто выбеленных стен лазарета. А здесь лазарет располагался на полу, никаких удобств, тем не менее я с фельдшерами работала весь день, ночью же стояла у кровати отца, который приходил иногда в предсмертную агонию или же на коленях у образов в своей комнате…
Утром по всему простору Самурских отмелей началась уборка трупов, раненых и лошадей. «Хорошие воины!» — замечал с крепости один, — страху не знают. Как много убитых, беда, беда! Ну и картечь.
— По присяге. В бою врага щадить не приходится. Попал в плен, другое дело — друг он тебе и брат.
Когда муллы кричали второй намаз с минаретов, к крепости стала приближаться группа всадников без оружия. Отец вышел с переводчиком на стену и спросил переводчика и Алисултана, отчего они белый флаг не показывают.
— Это не переговоры. Они приехали просить милости.
Отец приказал отворить ворота, опустить мост и Тизенгаузен в сопровождении переводчика вышел.
Татарский переводчик в почтительных выражениях передавал:
— Аллах вчера наказал народ за грехи. Победу он дал вам, а на позор осудил нас! — сказал старший из наибов. Много матерей будут плакать в осиротевших саклях. Не униженными просителями явились мы здесь. По шариату, мы не задерживаем покойных.
— Я тебя узнаю, наиб Юсуф! — вдруг заговорил отец, — ведь мы встречались и в Салтынском бою. Протянул ему руку. — Так вот вам мое разрешение только с условием: собиратели должны быть без оружия, а трупов подобрать только до вечера, с них должно быть снято оружие.
— Ты знаешь, сахиб, нельзя мусульманина, павшего на войне, хоронить без кинжала.
— Ладно, мои солдаты сверху будут следить. Прощай, наиб Юсуф! Мне бы приятнее было драться не против тебя, а рядом с тобою.
— И мне тоже, сахиб!
Лезгины пришли убрать тела, уносили трупы на себе. Матери и жёны плакали, мужчины всем видом показывали, что они еще за это поплатятся. На месте трупов остались кучи ружей, пистолетов, шашек. Братья отыскивали братьев отцы — своих сыновей, сыновья — своих отцов. Сам Шамиль что-то обдумывал, внимательно смотрел на стены крепости и на русских. Ни вражды, ни злобы. Медленно проезжал вдоль убитых и раненых…
Казаки внесли в крепость горы ружей, винтовок…

(Часть 4)

Ночью я не спала и вдруг заметила, что огромные толпы горцев шли из аула садами и пашнями, и вскоре раздался взрыв под первым бастионом, и они со словами «Ла илахи ил-Аллах!” с обнаженными кинжалами кинулись с трех сторон на штурм — погибли 13 солдат, в то же время мюриды утвердили лестницы, поднялись на стены и мгновенно овладели батареями и ко мне указывали руками. Их значки уже развевались в крепости. Новоселов вновь был ранен в живот и контужен в голову камнями, обожжен был от взрыва капитан Тизенга- узен… Три раза появлялись они настенах и три раза летели вниз, вместе с опрокинутыми лестницами и заваливали ров  своими трупами. Горцы уже действовали открыто… Ян Свидерский из Польши, часто показывавший мне свои стихи, был переброшен взрывом за стену и смят под ногами лезгин. Приступ был отражен, но большое малиновое знамя горцев вскоре снова поднялось, и снова рукопашный бой, продолжавшийся три часа. Не могу забыть солдата, попавшегося в цепкие зубы лезгина, который упал от выстрела, солдат освободился без половины щечки. «Здорово его поцеловал!» — пошутил отец, который не мог не взглянуть на мужественный бой защитников. Одет он был очень легко й вечером батюшке стало очень дурно, просил даже господа отпустить грех. Мы, не мешкая призвали священника. Читали Евангелие. Батюшка даже простился со мной, обнялся со слезами, благодарил за кротость и доброту.
Я целовала его руки, умоляя не покидать нас нежданно и безвременно: «Что же, дочь моя, — отвечал он слабым голосом, — не вольны мы назначать сроки призыва к ответу за деяния наши..! Лекарей он уже открыто не признавал и велел позвать только Мирзе-Али, который вылечил мастерски, спас батюшку от смерти.
Утром. Нечаянно я услышала разговор двух солдат, стрелою поражавший мою душу: — Немцы, — говорил один другому, — охотно заплатили русской кровью за самую захудалую кирху!..
Господь всемогущ, ло какому промыслу ты явил моему взору такое позорное бедствие? Да, войну хорошо слышать, читать в книгах, да тяжело видеть!.. Хоронили павших бойцов, в том числе и Байдакова. Горькие похороны, когда жена мужа поручаешь!» Плакали и двое его детей.
Отец все лежал тяжелораненый в углу сакли, тяжело дышал, я перед ним стояла на коленях, Алисултан далее от меня. Страшно было ожидание смерти, я задыхалась. В крепости настал отчаянный голод, съедены все кони. Только вкруг дома нашего почтенный капитан Жорж и старушка Т., сестра одного офицера, нас чуть успокаивали, но за ней пришел брат и послал в казарму работать, сам же он нужен был при. орудиях. Сестра приготовила заряды. «Я, — говорила она, — давно служу в артиллерии..!».
19-го числа, когда я показалась на стене крепости внизу Даниел бег остолбенел на минуту. Я немного улыбнулась, он снял папаху и поклонился, показав звезду на груди6.
— Кто это? — спросила я у Тизенгаузена.
 — Ближайший наиб Шамиля.
—  В этой жизни мы вам, урусам, завидуем, — сказал  Даниел, — а в той вы будете завидовать нам, потому что такие гурри только там!
Алисултан обратился к Мехтулину, чтобы тот сказал ему, что он — ишак, на что тот ответил, что сказал бы сам, а как же я наибу передам это.
— Да он в горах только.делает, что ворует лошадей.
Я пошла в лазарет. В те годы брали более уходом, чем медициной, надеялись только на хинин. Врач, фон Кнаус и ногу резал, и женские болезни лечил. Кнаус заговорил было о том, что хорошо было бы после увести меня на одну из остзейских мыз. «Мои предки — тевтонские рыцари, — хвастался он, — что готовы стоять на коленях перед благородною девицею».
В ту ночь я плохо спала. В лазарете умерли трое, и я читала им Евангелие до последнего вздоха. Солдаты и офицеры наивно обожествляли меня и полагали, что ради меня Бог сохраняет крепость, а отец все смотрел на Восток, не придет ли к нам помощь… Лезгины опять занимали передовую линию. Боже, откуда у людей столько упорства и злобы. Посмотрела в зрительную трубу, Даниел бег сегодня весь в серебре и золоте. Под ним новый конь удила грызет. За ним и Шамиль, смотрящий из-под полуседых бровей, как коршун на добычу, на крепость. Их сегодня 10000! Сегодня никто не пел, не кричал, но наступление их казалось тем грознее и ужаснее. На расстоянии пушечного выстрела они остановились, начали молитву.
Новеселов приказал; «Барабанщик! Тревогу!»
После молитвы Шамиль крикнул: Великий пророк! Ты сегодня обещал мне победу над неверными. Ты сказал, что напоишь досыта жаждущую землю их нечистою кровью. Даруй нам победу. Врата райские широко отверсты — много счастливых будут сегодня у тебя!
От него во все стороны поскакали его наибы, и когда над имамом взвилось зеленое знамя пророка — вся эта масса со страшною быстротою кинулась на крепость. Никто не жалел себя, жаждали смерти, потому что умиравших ждали сегодня сады Эдема.
Когда они донеслись до деревьев, то со словами «Аллах» рвались вперед. Бой шел повсюду. Солдаты слабели… Сзади с крестом шел священник со словами; «Тебя, бога хвалим!»
Шамиль крикнул; «Еще два таких нападения, и они сдадут!» Крепость была  обложена кострами, казалось вся в огненном кольце. Я работала с армянкой — горничной, но затем она забралась на вышку, голосила, а я уморилась от лазарета. Ее брат, из армян, хотел спрыгнуть в ров, но был пойман и посажен. Шел сильный ливень, погибли, по слухам люди, но Алисултан, отсутствовавший два дня, ночью вошел в крепость с припасами и отарой овец. Восхищению гарнизона не было конца. Все были спасены от голодной смерти. Отец обнял его. Я протянула ему руку и пригласила в свою комнату, очнулся он к утру, снял с шеи кожаный мешочек и подал его отцу, который быстро вынул записку. Аргутинский писал:
“Держитесь до последней возможности… Ешьте коней, что хотите, но держитесь. Помощь подать вам прямо нельзя, не пробьетесь. Вы представлены к чину и Георгиевскому кресту. Офицеры и солдаты также будут награждены. Не сдавайтесь. Я знаю, ваше положение отчаянно, но и у нас здесь не легче. Да поможет вам господь!»
Отец опустил голову.
— Ешьте коней!  Да они уже давно съедены.
— Господин комендант! Я вам еще доставлю баранов, как я поправлюсь… Я хочу вас просить.., хотя я не христианин, перекрестить меня… как сына…
Отец исполнил его желание.
— Ну, Алисултан! Пока поправляйся,  вечером поужинаем вместе… а где остальные лазутчики?
— От ливня мы потеряли друг друга. Рад был Алисултан — как сына! — повторил он про себя. И я взглядом дала ему повод на что-то надеяться. Бедняга готов был ринуться за мной на край света. Шамиль пробовал казнями поднять дух своих горных дружин, нашел виновных в прошлой неудаче. Мрачнее всего в этот день для нас было то, что трое наших лазутчиков были пойманы и начали их казнить на виду нашей крепости. Когда меня разбудила после лазаретной бессонной ночи, я успела посмотреть через подзорную трубу на казнь одного из наших отважных нукеров. Это был Гасан7, сын престарелого Чуру, у которых мы однажды гостили. Бедная его жена — Беневша осталась с пятью детьми. Палач опрокинул его разом на землю, затем, кивнув всех взглядом, медленно стал резать горло и целая волна крови разом брызнула из разреза, окрасив руки и одежду палача. Бедный Гасан страшно хрипел, захлебываясь кровью. Обтерев нож о землю, палач с помощью нескольких зрителей поднял казненного, стал втягивать веревку, перекинутую через перекладину. Кровь продолжала струиться, окрасив все лохмотья, надетые на несчастном. Правосудие свершилось и висел три дня. Я бледнела и худела. Солдаты голодные, истощенные. Когда Алисултан снова пригнал баранов в крепость восторгу отца не было предела, я сказала, что о таких только читала в романах. В благодарность я ему подробно рассказала про учение «Иссы», и он полюбил его.
Офицеры пришли за ним и попросили выпить с ними хоть одну рюмку вина за закуской, принесенной им, но, получив от него отказ выпить, ушли, сказав, что будут пить за его здоровье. «Без вас мы давно поумирали бы!», — сказали они с благодарностью. При этом Кнаус простился со мной: «Бонжур а Парис!» и поцеловал мне руку, на что горец смотрел очень злобно, а я успокоила его: «Пойми, ведь Иисус одним движением мог уничтожить мир, но он терпел обиды, побои и многие благие деяния на его счету».
Алисултан задумался и страдал, мечтал сделаться офицером. Тогда он был бы равен мне. От чего же, если он прославится на всю Россию, царь скажет: «Проси, что хочешь». «Только Нину», — скажет он. Здешние офицеры мне не нравятся, да вот из Дербента важные офицеры охотятся за мною. Черная кровь пристала к его горлу. Зачем загадывать, если сам Филипп Федорович, мой отец, называет его сыном. Между тем, каждый офицер мечтал украсть для меня хорошего коня. Это не могло его не беспокоить.
Шел дождь для нашего спасения, и мы его собирали для дальнейшего использования. Масса горючего материала горцев, собранная у крепости, отсырела.
Алисултан дико заорал с бастиона. Подошел один кабардинец, и он спросил его.
— Нравятся тебе лезгины?
— Лезгины — гостеприимный, смелый народ. Имам очень доволен ими.
— Передайте своему имаму и Даниелу, что их коней с серебром украл я.
— Да будет проклята душа твоя, изменник! Не видать тебе рая никогда!
— Я не изменял никому: я дал клятву верности русский и служу им, ем их хлеб…
Последний баран был съеден. Многие ходили, держась за стены, я упала обессиленная. Костры неприятеля приближались, Опять начнется штурм, уже нас не боятся». Попробуем пробиться через них!» — советовали иные офицеры.
— Поймают нас, слабеньких, как кур, — отвечал отец, — да и речи о сдаче не может быть. Мы отступаем к пороховому погребу и взорвем его, как только побольше людей наберется в крепости.
Подойдя ко мне, сказал: «Прости меня, дочь. Я погубил тебя. Я не должен был вызывать тебя сюда». И он устало опустил голову на руки. Страшный момент, казалось, приближался. В пороховом погребе я, отец и Алисултан готовились к смерти. Священник тихо перекрестил Алисултана, стоявшего на коленях. Потом священник подал отцу крест, тот приложился, за ним подошла я…
Внизу началась драка. Лезгины ворвались в крепость. Священник начал читать молитву… Кнаус уже убит. Мехтулин, обернувшись к Мекке, тоже замер. Отец погрузился в погреб. Вдруг появился один прапорщик.
— Федор Филиппович! Ура! Ура! Спасены! Лезгины бегут по всей линии! Посмотрите сами!
Отец, не выпуская из рук фитиля, выбежал.
«Ура!» — неслось отовсюду.
— Что случилось?
Полуумирающие, обессиленные защитники ничего не понимали.
Отец все смотрит в долину. Массы мюридов смешались в одно марево, и все стремятся назад в горы.
— Нина, молись Иссе, он опять сделал чудо! — кричит радостно Алисултан и добавил: «Я люблю тебя!»
— Неужели все спасено, и честь, и крепость! — восхищался отец и громко объявил мне: Нина! Ты можешь быть только женою Алисултана, самого смелого защитника крепости и ничьей больше…»
Я хотела исцелить раненных горцев вне крепости, но священник сказал, что оставаться здесь нельзя, тиф начнется. Так я окрепла в крепости и вместо робкой и сентиментальной «девы гор», как меня называли в Дербенте, я стала настоящим человеком, готовым на борьбу. Отец любовался мною и предложил уехать в Тифлис к родным, чтобы немного очнуться от пережитых ужасов, на что я ответила, что я хочу бытьтолько с вами, да и лазареты полны.
Я со слезами думала о храбрых офицерах, так бескорыстно любивших меня и так героически погибших на этих облитых кровью стенах. Сколько таких героев гибнут в горах Кавказа и никому не известно. «Бог им счет ведет, — сказал старый солдат, — оно и лучше, что люди — не славят, там за все заплатится».
Вечером отец посоветовался с уцелевшими офицерами и позвал к себе Алисултана.
— Завтра я пошлю тебя в Тифлис.
— Слушаюсь.
— Ты явишься к главнокомандующему. Я тут пишу и о тебе. Я доволен тобою, как солдатом и люблю тебя как сына.
Алисултан быстро поклонился и поцеловал отцу руку.
— Прощай, и расскажи его Светлости все, что видел и испытал.
Только в тот вечер я имела возможность и желание ближе познакомиться с ним и спросить о его недоброжелательности к дяде своему, Даниел бегу. Оказывается, причиной такой вражды — ненависть родной матери убитых беков, султанши Периджагьан, к детям мужа своего, рожденных от другой жены, сестры Аслан хана Казикумухского, из коих ныне остался только один настоящий владетель Даниел бег, которого подозревается в убийстве одного из братьев другой матери.
Еще до осады крепости помещено было в крепости 40 состоятельных и значительных в округе мирных горцев, среди которых, конечно, выделялся знакомый уже вам Мирзе-Али. Они занимали особую казарму и все были вооружены, Новоселов в последний день подошел к ним и через переводчика спросил горцев, желают ли они умереть с гарнизоном, но ответа не последовало, и после небольшого совещания просили, чтобы выпустили их из крепости. Это желание было исполнено. Отец полагал, что если они попадутся к Шамилю и перескажут о приготовлениях гарнизона к взрыву крепости, то не всякий горец решится идти на явную смерть.
В крепости вначале дружба и любовь рядом шли. Когда отец от пулевой раны в шею приготовился умереть, Мирзе-Али, имеющий наглядность и опытность в лечении огнестрельных ран, спас его от смерти. В отверстие раны он вносил из тряпки сделанную турунду, смоченную едким веществом, по-моему мышьяком, и оставил там на несколько дней. Сделав это, аким первые два дня препятствовал сну больного (поднимал сильный стук), после чего отец спал крепким сном. С появлением нагноения турунду он вытаскивал, и рана очищалась от омертвелой клетчатки.., показалось нагноение, и с помощью бараньей роги он искусно высасывал скопившейся в глубине гной, частицы омертвевшей кости и другие посторонние тела. 
Рана держалась до самого окончания лечения открытою и налагал свежую баранью шкуру и в свежую рану вкладывал кусок курдюка.
Моя привязанность к прапорщику была для «титана голов» болезненна, он часто выглядел несчастным, но он был сдержан, скромен и робок, я была виновата перед ним. Часто он повторял «Сабурун джамилун» (терпение прекрасно), владеющий собой лучше, чем владеющий крепостью, если ты тревог не знал, то и спокойствия не оценишь:
Впереди огонь, сзади река,
Небо недосягаемо, земля крепка,
Не добьешься ничего и за век,
Нет тебе простора, человек.

Первый раз, когда прапорщик Алисултан пригнал ночью в крепость стадо овец, Мирзе-Али, говорят, сказал, что один иранец отдал Каспийское море за одну только матишку России. Но это, ясно, он только из законной ревности. Зная мою привязанность к своим стихам, он принес мне однажды очередное отражение состояние ее души. Вот один из них:
То гневаюсь, изнываю от ревности,
Говорю: ”Верно другой теперь ее ласкает,
Но как мне скоротать долгие ночи,
Как унять безнадежный трепет сердца
Будь проклято одиночество, будь проклят мир,
Загнавший меня на старость в зтот сартир.

Вообще Мирзе-Али, без преувеличении, очень был значителен. После всего происшедшего мы вспомнили его прозорливый прогноз — окончание бедствия, как отец рассказал ему, что я видела во сне гладко причесанные волосы.
Помню, перед уходом из крепости к Шамилю, он явно волновался, часто доставал из потайного кармана серебренные часы — луковицу и смотрел на стрелки, боялся предстоящего разговора с повстанцами, т.к. за день до того сам видел казнь своего родственника Гасана, честного и смелого человека. Он пришел попрощаться. Мы переговорились, с полслова понимая друг друга…
Мятежники сбежали, бой у селения Мискинджи, оказывается, окончился за один час, чему мы удивились весьма. Вечером в сопровождении грохота пушек появились генералы во главе с Аргутинским. Первым его вопросом, как я и ожидала, был: «Сказал я тебе не ходы туда, одны глаза на тебе осталысь, ну, садысь, рассказывай…»
Вечером он глотал много рюмок водки, не выпуская своего чубука, курением которого он надоел всем.
— Своим бездействием мы только потакаем этим разбойникам. Создается впечатление, будто мы беспомощны. Мы их как-будто боимся, а они, знай, делает свое дело. А вы, — обратился он к батюшке, — способствовали усложнению нашей борьбы с ними, зачем вы им раздали патроны. Грузинская пословица говорит: «Ты сам виноват во всем, что происходит с тобой»…
Утром прибыли остальные офицеры и солдаты. Комендант Дербента князь Гагарин, оказывается, спал в садах на сыром полу, под проливным дождем и в темноте ни один солдат не выполнил его команду дать ему охапку соломы, после чего он долго болел лихорадкой. В лазарете он, капитан Лазарев и наш батюшка долго лечились. Яков Лазарев был знаком с одним Ахтынским акимом, и тот мастерски лечил их всех. Сам Яков забавлял меня интересными историями.
С гор быстро спускались первенствующие люди8 сих деревень. Они шли поздравить коменданта и Аргутинекого с победой и заручиться их покровительством. Горные дипломаты всегда на стороне сильного. За ними гнали стада баранов — в пишкеш.
— Дураки, поили-кормили пришельцев, а они бросали их в бою и сбежали. Шамиль упрекнул при ахтынцах, что кашу заварил Кибит-Магома, пусть он и расхлебывает, на самом деле это сделано было с его же ведома, я знаю сколько кишок у них внутри, — кричал Аргутинский.
Трудно описать те чувства, которые человек испытывает после осады крепости, столь долго и с таким трудом осаждаемой… «Вот там напал на наших! Там его встретили залпами, повернули назад!» и т.д.
Солдаты похоронили мертвых, некоторые не стыдились слез. Вся проклятая  долина целый месяц была окурена мертвым человеческим запахом. Преподобный отец Т. начал читать «Отче наш». Все пахло кладбищем, я не могла больше плакать. Жена убитого капитана Байдакова все ходила в том белом платье, но уже сильно запачканном, и не пришло ей в голову переодеться в черное. Убирать и зарывать вонючие трупы животных было некому. Можно было заразиться тифом.
После подавления бунта на всем лежал желтый свет, умирающий, печальный. Небо было безоблачно, но солнце сияло тускло и почти не грело.
Теперь никому не было дела до того, что в жертву было принесено столько  жизней, кое-кто ушел в разбойники, чтобы сохранить свою жизнь, гибли от пуль предателей, появились люди, сделавшие доносы доходным занятием, родные оплакивали погибших.
Было нам здесь очень уныло. Только письма генерала Кусарского гарнизона  Э.В. Бриммера несколько одобряло нас. За это время отец через меня писал ему два письма на немецком языке. Первое было написано 18-го октября.
Перевод:
”Только что узнал я, что вы любите овощи и спешу послать вам остатки цветной капусты, которую только случай спас во время общего опустошения всех наших огородов, — вероятно, дикари-мюриды не сумели сделать из нее никакого употребления. Не знаю, как поблагодарить Ваше превосходство за любезное предложение, которым вы нас почтили, мы в отчаянии, что не можем им воспользоваться вскоре, п.ч. мне надо дождаться того, кто будет назначен начальником Самурской провинции. Дай-то Бог, чтоб этот человек также желал скорее занять этот великолепный пост, как я его сдать, со всеми прелестями командовать, а также чудной крепостью и красивой страной….

(Часть 5)

Но все-таки, как князь Аргутинский сказал мне, что еще раз приедет в Ахты в ноябре месяце, то я не раньше отъезда князя могу оставить место моего заточения, и тогда мы будем иметь честь воспользоваться вашим гостеприимством. Примите почтение моей дочери и прошу вас верить чувствам уважения и преданности вашего покорного слуги.
Ахты. 18-го октября 1848 года, Ф. Рот».
Дальнейшие наши взаимоотношения с Бриммером мы видим из следующего письма отца к нему также на немецком языке от 29-го ноября 1848 года. Перевод:       *
«Спешу поблагодарить вас за любезное письмо, которым вы меня почтили. Не имея ни сил, ни времени сделать вам подробное описание всего того, что происходило у нас с конца августа, считаю за лучшее послать вам копию журнала осады Ахты, которую Вы, по прочтении, будете столь добры возвратить. Журнал вы получите завтра. Знайте, генерал, что только Вам мы обязаны спасением нашим, не будь гренадерской роты, которая поспешила к нам на помощь, наша погибель была бы неизбежна на другой же день по прибытии Шамиля. Он поспешил обещать дочь в супружество тому счастливому наибу, который первым водрузит знамя на наших валах. Но получилось не так: сволочь только покрыла трупами овраги и все окружности нашего форта, который … находится в разрушении. К тому же половина наших храбрых солдат погибла, а из 18 офицеров уцелело только 5 .
Окончательно позвольте мне, генерал, поблагодарить Вас за доброту, которую Вы мне оказали, предложив убежище в Вашем доме. Мы его примем с благодарностью, когда бог поможет вобраться мне из этой ямы, где вероятно Его святой воли угодно было дать мне урок христианского смирения. Имею честь передать Вам от имени дочери моей ее глубокое почтение и прошу Ваше превосходительство принять чувство высокого уважения и совершенной преданности, с которыми остаюсь навсегда. Покорный Ваш слуга… Не имел даже в своем распоряжении порядочного писаря. Моя рана поправляется, но я очень слаб и страдаю…»
Действительно у батюшки изможденное лицо как-то особенно поражало, шея стала кривой.
— Как было бы хорошо, — сказала я, — если и горцы, и мы рука об руку сделали одно дело.
— Азиатские вожаки решают про себя, что он не прав, но сознательно хочет оставаться негодяем, потому что ему жирно и хорошо. Зло существует прежде людей Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступления и гибнут.
Наконец приехал в Ахты Аргутинский, объявил о назначении начальником округа другого лица, и мы поспешили после его отъезда уехать, удалиться от театра ужасов, отдохнуть под мирным кровом генерала Бриммера. В конце, ноября уже стоял глубокий снег. Наши сани в сопровождении нукеров подъехали к крыльцу генерала, он вышел на крылечко встретить дорогих гостей. Я вышла из саней и бросилась к нему на шею с криком: «Notre sauveir, notre sauveir!» и зарыдала. Отец, обнимая его, тоже прослезился, ну и он с нами оказался в слезах.
Эта награда была выше благодарности начальства для нас всех.
Бриммер9 оказался таким, каким я и представила: высокого роста с пылающими глазами, с развевающими седыми волосами. Он был очень доволен нашим приездом. Жена его, Дарья Морицовна, дочь генерала, начальника  штаба Кавказских войск М. Коцебу, также была очень рада нашим приездом и сообщила, что муж ее всего два дня назад высочайшим приказом назначен начальником артиллерии отдельного Кавказского корпуса, и что рады сообщить нам о том, что будем жить вместе в Тифлисе, т.к. отцу предписано жить и работать в Тифлисе. «Сердце сердцу весть падает,» — сказала она.
— Не знаю как вас и благодарить, Эдуард Владимирович, — начал было отец.
— Полноте, Федор Филиппович! На то я здесь служу, чтобы помочь вам в беде… Какой-то армянин, приехавший из вашего укрепления, рассказал мне, что вы приказали гарнизону, стоявшему вне укрепления, войти внутрь, и что ожидали вторжения горцев. Завтра утром ко мне прискакал какой-то бег из Ахты с рапортом от тебя и спрашивал есть ли в моем распоряжении войска, чтобы поддержать вас?
Помощник мой, майор… сказал, что из-за передвижения войск самостоятельно в прошлом году получил выговор от Аргутинского. «Это уж мое дело», — сказал я и отправил туда двух рот.
Бега того я поил чаем, накормил, уложил спать. На мой вопрос, как лошадь его выдержала 70-километровую скачку из Ахтов в Кусары по горам, он ответил, что свою лошадь он оставил у приятеля в Хазрах (21 верст от Кусаров) и на его лошади приехал сюда. В пять утра его разбудили, и когда я сказал ему, что отправлял с конвертом к коменданту, что рота сегодня переночевала в Хазрах, завтра пойдет в Ахты, он просто одурел от радости: бросился ко мне, целовал руки, обнимал стан, и, уходя, вскричал: «Хороший генерал, добрый человек!» По-моему, у него не все в порядке. Мы с отцом смотрели друг другу в лицо.
— У меня остались в Кусарах10 две роты для караульной службы в Кубе11 (11 вест)… собрал музыкантов и мастеровых, я приказал выдать им из цейхгаузы  ружья… Досадно одно: когда князь Аргутинский приехал из Ахтов в Кусары, я поздравил его с победою при Мискинджи и с освобождением Ахтынского укрепления. Видя, что он мне ничего не говорит о посланной мною роте в Ахты, я спросил его, хорошо ли сделал, что послал роту? — «Ну ведь вы больше и не могли послать!” — был его ответ, но на вопрос не ответил и не сказал подчиненному спасибо за самостоятельное успешное распоряжение. Правильно говорят басурмане: армянину освещай свечами своих пальцев, он доброту все же не оценит… Да и какой  же он полководец- стратег. Он должен был перейти Самур вброд не у Зухула, где мутная вода в три раза более, чем под Рутулом.  Не будь  у Зухула один разумный житель, показавший ему удобный брод, он растратил бы всех бойцов в реке.
В поддержку ему Дарья Морицовна вставила, что отец ее М. Коцебу также не любит Аргутинского за то, что допускает всякие неприличности, невзирая на свой высокий сан, а на замечание отца ответил, что «немец меня учит».
Дарья Морицовна сообщила мне, что везде меня называют «девой гор», что все офицеры перевлюбились в меня, начиная с тех двух офицеров-запорожца  Новоселова и немца Тизенгаузена. Последнего она начала хвалить, что он храбрый, носит горское платье и голову бреет. Я дала ей понять, что Алисултан за день прискакал 70 верст не для того, чтобы я вышла замуж за Тизенгаузена — мы рассмеялись.
— Когда он бросился целовать руки мужа я и догадалась, что чем больше в человеке бодрости и здоровья, тем важнее должна быть причина, — сказала генеральша и добавила, — стоит ли выйти замуж за горца, законы у них все же очень дики: убийство жены, сестры, даже матери не считаются у них предосудительными, лишь бы, якобы, честь была спасена …
По дороге из погреба разоренной Аджиахурской крепости мы нашли несколько незначительных предметов, из которых отца волновало и интересовало несколько листовок и вещевого мешка одного из поляков. Раскрывши, мы прочитали на одной из них:
«…вольная Франция поздравляет все народы мира…» 1848 года, апреля 12, из четырех листов. Текст состоялся параллельно на французском и русском языках.
Призыв к казакам объединиться с поляками и народами Кавказа в борьбе против царя за свободу.
Это были воззвания польских эмигрантов.
В день нового 1849 г. мы были в Тифлисе, где наряду с другими благами для нас была и лютеранская церковь, самостоятельные немецкие колонии, куда вызывались иностранные проповедники из Германии, Дерптского университета. При М.С. Воронцове, у которого также родоначальник прибыл, как он сам говорил, «в 1287 г. из Германии в Киев», затем его ^родоначальник Симеон Афоканович смешался здесь с татарами и славянами.
Свое детство Михаил Семенович провел в Англии, где отец его был послом России с Екатеринских времен.
Манера ценить сквозь зубы слова, легкое расположение губ; холод в глазах, речах — все было английское. В мнении света граф был истинным европейцем, умницей, любивший литературу, искусство под опекой которого находился 30 лет назад А. Пушкин в Одессе, где и предоставил ему свое богатейшее собрание книг и свой архив. Елизавете Ксаверьевне было тогда 30 лет, очаровательна, изящна, с прелестной улыбкой, искренней веселостью, незаурядным умом и в отличие от супруга на редкость проста в обращении, особенно с Пушкиным.
Поэтому учтивость первых встреч Воронцова уступала место холодной сдержанности, сдержанность — высокомерию. Вот почему и великий поэт прозвал его придворным хамом, а тот его — «слабым подражателем Байрона». Княгиня вспоминала о нем много и это больше в  отсутствии князя, о ком поэт сложил известную всем дерзкую эпиграмму.
Князь, однако, был чрезвычайно любезен ко мне, каждую свободную минуту старался посещать меня, можно сказать, злоупотреблял терпением княгини, которая, однако, не выказывала и тени недовольства и как всегда гостеприемна.
У Михаила Семеновича в прошлом году перед боем за Салты был засорен правый глаз. Графиня Елизавета Ксаверьевна — черноволосая, с прямым носом, полуобнаженной грудыо; прическа завязана была легким платком. После нескольких любезных фраз пригласила меня. У Воронцова был дворец «Шахереэады» на Крымском берегу* и европейская известность, и огромные богатства и все формы вельможи не наших времен. Княгиня около него была уже очень пожилая женщина, с крупными чертами лица, с польским акцентом, малоприветливая и еще менее симпатич ная женщина. Сын отца был мало общителен, а потому и мало любим вообще, в противоположность его очаровательной супруге Марии Васильевне, рожденной княжне Трубецкой, бывшей в первом замужестве за Столыпиным.
Не было человека более либерального во взглядах и формах, как М.С. Воронцов. Полученное им в Англии воспитание несомненно оставило следы свои на всей его жизни. Между тем он часто старался попасть в комнату, где сидели молодые аристократки, а мне несколько раз объявлял, что им издан приказ о напечатании’“Описания осады укрепления Ахты», что брошюры будут разделаны лицам, пользующимся его особым расположением. Через год она действительно была издана — это было первое книжное издание на Кавказе. Несколько раньше вышло полотно П. И. Бабаева «Штурм Ахты”. Оба произведения отразили действительность весьма сухо…
Отца назначили Тифлисским комендантом и шесть лет совместной работы с Воронцовым показало, что в отношении к своей власти он был деспотом. Он допускал всякие суждения, но раз приняв, иногда, к сожалению, и сознательно  ложное направление, он не допускал противоречий, а еще более тени сопротивления.
Он был враг канцелярских формальностей, не переносил бюрократию. Любил рассказывать анекдоты из прежней своей практики. Свод законов презирал, мало его знал, и всегда уверял, ежели ни в одной книге, то в другой можно найти тот закон, который желаешь, и очень часто с удовольствием не исполнял закона или действовал в противность оному, если считал это полезным. В то время все это можно было делать — все молчали и все прикрывались доверием Государя к Наместнику, а сам он всегда повторял, когда ему доносили, что или иное распоряжение противно Своду законов: «Государь император присылал на Кавказ меня, а не Свод законов». Положительно каждый частный человек находил в своем деле в лице князя, при его доступности, не только опытного советника, но и мощного покровителя против бюрократических порядков.
Воронцов имел системою постоянно покровительствовать туземному населению, хранить его обычаи, исторические предания и порядки, но много нареканий за это приходилось услышать со стороны чиновников. Несмотря на свои семьдесят лет, этот сухой и высокий старик побывал в скучных и далеких селениях и  укреплениях. Только в мае прошлого года он, оказывается, побывал в Чираке, Курахе, Ахты, Хазры, Кусары, Кубе. Спустя полгода опять — в Кубе, Дербенте, Т.Х. Шуре…
Раньше Тифлис принадлежал к числу городов азиатского типа. Русские начали только привиться в верхних слоях грузинского общества. Дома были патриархальной пристройки без всяких удобств. О театре, клубе и других общественных удовольствиях тогда еще не было и помину. Воронцов в том 1849 году создал 8 мусульманских духовных школ, учредил общество святой Нины и Тифлисский театр, где впервые должны было показывать сцены из той же нашей Ахтынской осаде. Против^ здания были построены фонтан и бассейн. Внутренняя отделка театра изяществом своим, изумляла посетивших оный… и благодаря артистическим дарованиям художника кн. Гагарина… . Многие члены знатных грузинских фамилий посвящали себя литературным занятиям. Итальянская опера принята была с восхищением, и жители, столь недавно чуждые иному пению, как полуварварским звукам персидской музыки, воспламенились лучшими операми Беллини, Доницетти.
Алисултан и кн. Гагарин давно приехали в Тифлис и наместником определены на службу. Алисултана назначили начальником над инголийцами, которых наши власти тогда хотели исподволь обратить в христианство.
Государь император и Государыня изволили видеть отца «обязательно с дочерью». Я очень этому обрадовалась: увижу год назад покинутый институт и подруг по нему. С правильностью шли одна за другой ямские станции, на которых меняли коней…
Поздним утром въехали мы в сырую, но императорскую столицу. По улицам уже спешили телеги, коляски. Торопливо шел деловой и чиновный люд, шагали солдаты. Дымы тянулись из труб, уходили в пасмурное небо.
Мысль увидеть императора лицом к лицу не очень устрашала меня, так как мы три года назад в институте встречались, но все же ноги мои слабели. С нами шел и Мердер Павел Карлович, из дворян Лифляндской губернии, служивший раньше в Прусском полку и два года назад назначенный командиром одной из бригад Кавказских батальонов. Оказывается, он еще летом писал военный эпизод в трех картинах под заголовком «Блокада Ахты». Воронцов дал ему рекомендательное письмо к директору императорских театров с просьбою посодействовать молодому автору в постановке пьесы на столичной сцене, указывая, что в дальнейшем она могла бы появиться и на сцене Тифлисского театра.
Не стану описывать всю пышность и великолепие нашего приема Великим Государем и Государыней. Они, кстати, узнали меня институткой. Предлагали мне разные должности при дворе, батюшка сказал, что нельзя меня разлучить с Алисултаном, который, по мнению Воронцова, принес бы больше пользы в крае. Отец был произведен в генералы и назначен состоящим при отдельном Кавказском корпусе по кавалерии и затем Тифлисским комендантом и предписаны ему Святого Станислава первой степени. .
Больше всех повезло Новоселову. Он был произведен императором из капитана в подполковники, подарили ему Георгиевский крест. Государь обласкал и его назначил плац-майором в  Царское Село. Один из офицеров гарнизона, поручик Иван Бучкиев, грузин, благодаря своей азиатской физиономии, знанию татарского языка, мог стать тогда хорошим лазутчиком, и он ночью вместе с Алисултаном и Агасибегом выйдя из крепости, утром уже был в Курахской крепости, затем… быстро сообщил о беде кн. Аргу- тинскому. Он получил Георгиевский крест… С  донесением подробно о всех событиях был послан состоявший при Аргутинском поручик Исаков (ныне генерал). Князь Аргутинский был назначен тогда генерал-адьютантом, а Исаков — флигель-адьютантом…
Самой большой наградой для нас было обещание Государя организовать в конце сентября репертуар в Петербургском, Мариинском14 или Александрийском театрах подготовивший Мердером военную драму «Осаду Ахтов» и мы с нетерпением ждали его. Мариинский дворец .завершается с южной стороны ансамбля Исаакиевской площади. Там остекленные фонари в перекрытиях для освещения залов… искусственный мрамор разных цветов, полы украшены были наборными паркетами сложного рисунка, полисандровые двери, изготовленные в Мюнхене пять лет назад….
Наконец мы оказались в театре совместно с Государем и Государыней. Новый театр в архитектурно-техническом отношении был более совершенен, чем сгоревший. Александринекий театр, на месте которого и построили Мариинский театр в 1844 году. Он освещался газом, а не свечами, что потребовало создания декораций нового типа. Газеты восторженно описывали эффекты мягкого и ровного освещения, роскошь и блеск зала и фойе.
В ряду высоких окон выделялись мундиры, камзолы, ленты, ордена. Две голландские печи источали манйщёе тепло. Мы сидели на красном бархатном ложе, на котором стоял белый с золотом скамейка для царя и царицы.
Нам было даже совестно, что осада в далекой Ахтынской каменной гнездышки наделала так много шуму и послужила материалом для такого представления, дававшегося и впоследствии несколько лет с танцами, стрельбой, штурмами, к большому удовольствию публики, настроенной в то время (после Венгерской компании) самым воинственным образом. Сам Николай I несколько раз и после нас бывал на этих представлениях. Вот и видели мы эту пьесу. Нас чрезвычайно забавляло, что фантазия автора выставила Шамиля каким-то восточным владыкой, вроде Гаруна аль-Рашида, окруженного двором, евнухами. Ни капли смысла, ни тени правдоподобия во всей пьесе не было, но восторг публики, особенно при появлении роты солдат с песенниками и плясунами, да конных орудий, выскакивавших на сцену, был большой, кричали браво, ура!
Меня как любителя истории, глубоко не только разочаровали, но и возмущали, т.н. действующие лица:
Николай Петрович — комендант крепости, а ведь комендантом был отец мой Федор Филиппович
Вера Николаевна — дочь его, а меня звали Нина Федоровна
Майор Ватагош ~ такого не было Адьютант— князь Бляткин, какового и в помине не было
Капитан Марта — не было Не было в действительности не только следующих фамилий и имен, но и должностей: капитан Марта, прапорщик Васильев, корнет Барбери, доктор Шинкевич, Ивановна няньку Веры Николаевны, Тамара — черкешенка — воспитательница, фельдфебель Дубка, Ицка-жид, маркитант, Раздабурдин — фельдшер.., солдаты часовые…
Кроме тот не было в пьесе ни одного горца, главных спасителей крепости. Не показывали ни нашей комнаты, а стояли три стола, на одном из них корпия и тряпки, на другом стояли  лекарства и хирургические инструменты (пинцеты),  а Мирзе-Али и в помине не было. Стулья, ружья, третий стол был покрыт скатертью за кулисами, Мужчины перевязывают раненых. Вино, рюмки, закуски, барабанщики…
Смотрели мы пьесу с раздражением16. Батюшка дал знак всем молчать, а Государь смотрел с удовольствием и часто оглядывался на нас…
Мы о императором поехали в санях через Театральную площадь, затем он пожелал пройтись по Адмиралтейскому бульвару, Английской набережной и Миллионной улице, и. когда он все же ушнал, что в пьесе не было ни тени правдоподобия, он изменился в лице и утром к себе соизволил придти генерала Дубельта,
— Ты требовал прежде разрешения этой пьесы объясниться с иторами и с Мартыновым16, так никуда его не отпускай, пока он не напишет, настоящую сцену, пока участники здесь, в Петербурге, и передайте министру двора, что не видать Мартынову заграничное лечение! — крикнул он гневно.
Алисултану предлагалось выбирать христианское имя, и он с радостью выбирал имя свата своего — Великого Государя — и с того времени-назывался Никола Николаевичем, из-за чего в Тифлисе он ни с кем не знакомился и за это мне было тягостно. У меня было больше знаний и знакомства, отчего он часто испытывал чувство ревности, тем более, что он из горцев, привыкшие господствовать над женой. Но любить нужно и недостатки избранника, большое счастье испытывать сознание, что ты необходима любимому человеку. Это тем более, что и Государь, и Воронцов, и отец придавали большое значение этому браку. Это было чудесно: общие победы и поражения у христианки и мусульманина, тем более дагестанского. В только что открытом Закавказском девичьем институте в том 1849 году, было 60 девиц. По предложению Воронцова, я стала помощницей заведующего, заведовала им, а заведение это помещалось в частном нанятом доме, было тесно и мы видели себя принужденными отказывать в приеме воспитанниц и велась переписка со статс-секретарем Гофманом. Заведение начало принимать лучший вид…

(Часть 6)

После пышных и роскошных торжеств мы решили проведать Самурскую долину. Весна по этой долине была очаровательна, от ужасов прошлого года не осталось следов. Тысячи трупов, безмолвных свидетелей недавнего мученичества, вражды, истребления, жажды победы давно зарыты. По утрам иногда лезгинские аулы кутали туманы. Мечтательным сновидением казался этот задумчивый край легенд. В апреле здесь было так хорошо, что после Тифлиса мы не могли здесь надышаться и насмотреться. Отец почувствовал здесь вновь молодым и веселым.
— Ну что, дети? Помните эти места?
— Да, батюшка, — обратилась я к сидевшему напротив отцу и, повернувшись к Николаю, добавила: — я тогда боялась за вас… и молилась.
Надеюсь, что читатели узнали в Николае Алисултана.
Ехавшие позади казаки привстали на стременах:
— Ваше превосходительство, Самурское укрепление видно, — подъехал один из них к коляске.
У меня сильно забилось сердце.
К нам ехал навстречу новый комендант крепости и начальник округа Шульц Мориц Христианович.
— Нина Федоровна… Ангел наш… Федор Филиппович, Николай… голубчики, — спрыгнули он и остальные офицеры с коней.
— Здоров, братцы! — крикнул отец им и обнялся с боевыми сотоварищами. Это ваш Георгий я ношу на шее… Государь благодарит вас.
— Рады стараться Ваше превосходительство!
Все умиленно смотрели на меня и называли «молитвенницей нашей» и даже «святой» за спасение гарнизона -молитвами.
— Вот, ребята, прошу любить и жаловать, жених моей дочери Николай Николаевич, бывший наш спаситель Алисултан! Вы все знаете. Вместе мучались и дрались здесь!
Алисултан обнялся со всеми.
— Сам Государь сватал за него Нину!
Гарнизон принял их с криками ”Ура!»
— Я рад, что у вас, братцы, такой комендант теперь! — сказал отец, кладя руку на плечо Шульца.
Медленно затворились .за нами ворота крепости. Было решено дать нам отдых с дороги. Мы спали в той же сакле, где жили тогда. Шульц еще носил казачий черкесский костюм. Пришла в «мою» комнату Мсе Шульц, дочь Лифляндского помещика, капитана-барона фон-Лаудко, тип белокурой, розовощекой немки и с нею такая же сестра ее. Пошли удивленья, оханья, объяснения. Обе дамы обрадовались, как будто встретили родную. Они слова не знали по-русски и, за отсутствием в Ахтах знатоков немецкого языка, их общество ограничивалось единственно самим Шульцем. Они очень обрадовались, что отныне ежегодно будет отмечаться юбилей Ахтынской защиты. Шульц был деятелен: показал нам семена только что привезенных с острова  Куба «табака» для посева их в Ахтах и других селениях. «Пусть курят горцы», — сказал он. Он был крайне озабочен усилением разбойничества в лесах Кубинского и Нухинского уездов, от чего слабела торговля.
В крепости были также покоритель Хивы  К.П. Кауфман и князь Илья Орбельян. Они сильно интересовали суд над генералом Бюрно. «Его трусость и желание попачкать кн. Аргутинского спасли тогда Шамиля от окончательного  разгрома «доверили французу пост генерала…» — вздыхали они.
Утром, выходя из крепости я заметила, что следов грозной осады почти не было. Все была подправлено, подбелено. Жители аулов опять подчинялись окружному начальнику. К нам . пришли наибы из Ахтов, Мискинджа и Рутула с подарками возгласами: «Хушгелди!» Рутульский старшина настоятельно пригласил всех нac в гости и показал свой разоренный дом. Пока он находился в осаждаемой крепости, много рассказывал нам о Шамиле, Даниеле, а затем забавлял нас лилипутами.
Мирзе-Али продолжал занимать свою прежнюю должность. Но сильно осунулся, его дом был полностью разграблен, и извинялся, что пригласить некуда. Отец беспрестанно благодарил его за спасение своей жизни от смертельной раны, одарил их подарками.
Мы решили заранее быть на свадьбе в убогой церкви Самурского укрепления и знали, что этот счастливый день будет праздником для всех наших боевых товарищей и, как не удерживал нас наместник, выехали в любимую долину — свидетельницу нашей первой любви, наших мук и наивного молодого счастья. Отец с Шульцем и другими офицерами отправился к братской могиле. Священник тихо провозгласил: ’’упокой, Господи, души рабов твоих!» — вместе с ним плакали все. Я припала на колени к кресту и жарко молилась.
На другой день в укреплении была отпразднована свадьба. Перед тем из Тифлиса, оказывается, с нарочным были доставлены для меня подарки от посаженной матери — ГОСУДАРЫНИ.
Я сверкала бриллиантами и рубинами, муж Николай, как повелено было называть его теперь, получил назначение состоять при наместнике, в качестве откомандированного к нему флигель-адъютанта Его Величества. Вместе с этим сообщалось милостивое повеление — в виду заслуг племянника, освободить из Метехского замка его дядю Даниел-бега и разрешить ему уехать в Турцию, если он туда пожелает. Через несколько дней отец и мы, уже новобрачные, оставляли Ахтынское укрепление. Когда конвой был готов, все мы трое вошли в пороховой погреб, где тогда мы готовились к смерти. Я, выйдя из него, упала на грудь мужа и зарыдала…
Жили мы в центре Тифлиса, а летом часто ездили в Коджары в 12 верстах от Тифлиса на дачный участок, по соседству с таковым  М.С. Воронцова, который много сил и средств затратил на него, чтобы уродился урожай, но ничего не добившись уехал с Кавказа, а участок подарил обществу св. Нины… Время текло медленно, как и в весеннюю пору года. (К осени же года и жизни они становятся короткими)…
Отец с конца 1849 года работал комендантом г.Тифлиса17. Несмотря на свои преклонные лета, он считался лихим кавалеристом и деятельным исполнителем. Он был немец в душе и, несмотря на свою сорокалетнюю службу на Кавказе и в России, не вполне усвоил привычки солдата и даже не совсем правильно выражался по-русски. Просители, офицеры, классные чиновники, прибывающие в Тифлис по служебным и личным делам выстраивались в шеренгу, стояли в ожидании приема наместником. Все они представлялись комендантом.
Дома я часто видела генералов Реада, Реута и кн. Андроникова, этих высших правительствующих лиц…
Грузинский театр, несмотря на наши старания,  держался не долго. Наша музыка не подходила к пению грузин, русские водевили и комедии разыгрывались тоже не вполне удовлетворительно. Но зато итальянская опера, театр блестел роскошными европейскими туалетами и разноцветными ТАСАКРАВИ красивых грузино к. Все л ожи были абонированы высшими семейными домами, среди которых нередко встречались и дамы-армянки и грузинки… Грузинская аристократия жила свыше своих средств…
Много иностранцев, добрых, сведущих, благодарных отечеству русскому иноземцев кормит царство русское; велика от некоторых и польза Руси, хотя в большом семействе не без урода. Тот же генерал Иосиф Антонович в чине полковника командовал полком, с которым в 1826 году занимали крепость Шушу. Вся персидская армия под начальством Аббас-Мирзы осадила Шушу, Реут выдержал продолжительную осаду, Персидская конница ушла…
С тех пор он стал известен на Кавказе и в Петербурге. Произведенный в генералы, он одно время управлял Талышинским ханством, а в 40-хгодах был назначен членом Совета Главного управления наместника Кавказского. Умер в Тифлисе католиком, но был верным слугой  русского государства. Примерно такой же послужной.слисок у другого генерала — Реада… Но тем досадно слышать, хоть очень редко, «немчина», ”лютеранщина» и др. Многочисленный немецкий люд не обязан жить в микроскопическом своем государстве.
Когда в 1854 г., когда Тифлис считался в опасности от нашествия Шамиля, граф Сологуб бросил шуточный экспромт:
Враги бедой нам угрожают,
Но ты не бойся их, народ.
Надежно вас оберегают,
Реад, Реут и Рот.

В следующем году М.С. Воронцов подал в отставку, уехал лечиться за границу, безызвестный поэт и балагур, служивший в канцелярии наместника, описал, что после Воронцова «власть находилась в руках бездарного генерала Реада,  дряхлого Реутта и чопорного коменданта Рота»:
«Пускай враги стекутся, ( Не бойся их, народ.
О Грузии пекутся Реад, Реутт и Рот”.

Да, мир тесен.
В начале зимы 1855 г. мы получили приглашение к императору. Николай I был атлетическим, крепко сложенным человеком. Бронхит сломил крепкую натуру императора всего на 58-м году жизни, если бы не случилось этой болезни, он мог бы прожить много лет. Он скончался 18 февраля 1 час 10 минут по полудни. Императрица, крепко обняв меня, с сожалением сказала мне, что он заболел ввиду войны и осады Севастополя и, чтобы поддержать дух войск, вышел на улицу в мороз и, ослабленный частыми неудачами, говорил мне: «Вот бы Нину Федоровну повести в Севастопольскую крепость”.
Грустно было положение Петербурга  в эти печальные дни. Осада Севастополя была в разгаре, исход войны не был известен, все скатилось вниз: и престиж  империи, и положение дел на Кавказе, удвоились и без того чудовищные расходы на войну.
Со всех сторон слышалось:
— Царство ему небесное! ‘Добрый и  христианский был царь. Говорят, дохтор-немец дурно лечил его…
На глазах у всех искрились слезы. Что же теперь будет с Россией? И я стала горько рыдать, плакали все военные.
Наместник Воронцов вскоре покинул нас и уехал заграницу. Новый наместник Николай Николаевич Муравьев был человеком суровый на вид, но гуманный и справедливый.
«Не милостью царской было мне вверено управление Кавказом, а к чему Государь был побужден всеобщим разрушением, там водворившемся от правления предместника моего, — записал сам Муравьев 4/1-1855 г. в Москве перед отправлением на Кавказ. — Находясь в столице близ Государя и первенствующих лиц, я видел ничтожность многих…
Но сам Муравьев в том же году был выдворен с Кавказа, на его место был поставлен Барятинский, любитель кутежей и роскоши.
Вскоре умер и наш семейный друг  и кумир Аргутинский. Мы отпевали его в Тифлисской армяно-григорианской церкви. 54 года прожил он жизнью полной  опасностей и в то же время одиноким: никто не знал почему не женился, а на упреки близких отвечал шутя: «Мне еще рано».
Отец мой не сошелся с Муравьевым, который поступал по временам оригинально, когда хотел дать почувствовать какое-нибудь упущение… коменданту,  велел подождать ему в главной  Гауптвахте…, весь день не пришел, затем велел подождать весь следующий день. При нем был застой в делах. Отец просил перевести его в хозяйственную часть…»