Ширвани ЧАЛАЕВ:«Все, что было в жизни, — сплошные случайности»
Композитор Ширвани Чалаев – живой классик. Но текстов, посвященных ему, практически нет. С вопроса, отчего о вас так мало пишут, с просьбы рассказать о себе началось наше интервью… Впрочем, очень быстро превратившееся в феерический монолог великого артиста, патриота культуры, замечательного человека.
Голос доставал пальцами
— Когда в 1971 году поставили мою оперу «Горцы» и постановку привезли в Махачкалу, то газеты каждый день печатали статьи обо мне, об опере, и все эти издания люди несли к моей матери. Она этого не принимала, отгоняла всех, спрашивая: «Скажите пожалуйста, у меня сын что, больной, или, может, он кого-то убил? У нас много разговаривают о человеке, когда он совершил какой-то проступок. Почему вы столько говорите о Ширвани?». Она даже корову прятала, чтобы ее не сглазили. Да и отец говорил так: «Надо же, какой к тебе интерес! С чего бы это о тебе так много говорят?». Такое вот отношение к славе. Это, наверное, по поводу вопроса, почему так мало пишут обо мне. К тому же, люди пишущие нередко грешат против истины, стараются изощряться, а моя музыка таким спекуляциям и манипуляциям не поддается: в ней все просто и ясно.
Если уж рассказывать что-то о себе… Все, что было в жизни — было почти случайно. Никто никогда никакой музыки, никаких опер не собирался писать. Единственное, что было у меня в детстве — это голос.
Аул расположен как бы амфитеатром, и я нахожусь в его нижней части, а все забирались на свои крыши и оттуда слушать меня. Но сам своего голоса я не помню. Когда появился знаменитый итальянский певец, мальчик, Робертино Лоретти, то пожилые люди, помнившие мое пение, говорили мне: «Ширвани, ты лучше него пел!». Видимо, я был им ближе…
Меня приглашали петь на свадьбы, на какие-то вечеринки; кстати, мать мне не разрешала на свадьбах кушать, пить… Впрочем, в жизни я практически никогда и не пил. А потом голос исчез. И ни один человек во всем ауле не знал, что это всего лишь мутация. Я переживал страшно, и грязными, перепачканными руками лез в глотку, искал там свой голос, пробовал вернуть его, до надрыва пел в хлеву; у меня из горла падали кровавые куски, а сверстники смеялись: «У Ширвана голоса теперь нет…». Но певцом я, конечно, никогда не стал бы. Ну что это за профессия для горца?
Среди каспийских горцев
Опера «КАЗАКИ»
— Стояли голодные послевоенные годы – я иногда приезжал в Махачкалу к моим землякам-студентам. Пел много, по слуху аккомпанировал себе на аккордеоне, и люди, слушая меня, порой плакали — ведь я пел о войне. В итоге одна из слушательниц просто взяла меня за руку и отвела в махачкалинское музыкальное училище, завучем которого был композитор Готфрид Гасанов, основоположник профессиональной музыкальной культуры Дагестана.
И я остался у него учиться, причем Гасанов сказал, что мне училище надо закончить за два года, чтобы не пойти в армию, иначе пропадай пропадом вся музыка. И я, как проклятый, работал по 28 часов в сутки. Каждый день учитель приходил ко мне в шесть утра, за два часа до начала занятий – я ему, видимо, понравился, что-то он видел во мне — и давал ежедневно решать по 24 гармонические задачи из сборника Аренского. Это непостижимо сложные задачи! Однажды ко мне с гор приехала тетя, и я решил 16 задач вместо 24. На следующий день Гасанов переворачивая страницу, спрашивает: «А где остальные?». Я говорю: вот, мол, тетя приехала, она по-русски не говорит, я должен был ей помогать… Он резко встал, сказав мне: «Идите обратно в свои горы и там занимайтесь своими тетками!». Я жутко испугался, и к следующему занятию принес и новые задачи, и эти восемь нерешенных, и Гасанов говорит: «Ну вот, теперь я вас снова узнаю».
Я окончил училище за два года, но к поступлению в музыкальный вуз оказался не очень подготовленным. В Баку меня не взяли, в Саратов не взяли. Вернулся в Махачкалу и поступил в университет на английский факультет – причем взяли меня как единственного парня в группу, я мало того что языка не знал – не знал даже, что такая страна Англия вообще существует.
Красота наизусть
— И там, в университете, я стал сочинять песни. Такие песни, про которые, учитель мне говорил: «Каждая собака лает во дворе и каждая кошка мяукает во дворе твоими песнями». Ему не нравилось, что песни эти становились неимоверно, до постыдного, популярными. Мать тоже так считала… Но я был молодой и, конечно, влюблялся, как все нормальные люди. Читал народные стихи, был ошарашен их красотой – сейчас мне уж под сто лет, а помню все эти строки наизусть. На одно из этих стихотворений я написал песню, и она стала постыдно, непостижимо популярной. Ее пел весь город! К тому времени я уже точно не хотел учиться на английском факультете, и, обманом выпросив у родителей немного денег – написал им, что отправляюсь покупать одежду — поехал в Москву сдавать экзамены в консерваторию.
Знаете, когда я увидел на доске приказов свою фамилию и слово «принят»… никогда я еще не смотрел на собственное имя с такой печалью. Потому что не знал, как оправдываться перед матерью. Все ждали моего возвращения, чтобы я внуков родил, чтобы матери и отцу помогал, а я, такой-сякой, все это променял на какую-то дурацкую консерваторию… Но не буду забегать вперед.
Дважды пять
— А в училище учился на хоровика, потому что там всех безграмотных брали именно на хоровое. Впрочем, даже на хоровом мне делали замечания: говорили, что моими руками бы лучше дрова рубить и траву косить (улыбается). И учили нас там так себе. В общем, по сольфеджио я получил неуд, по гармонии – четверку, а по английскому — пятерку. Следующий экзамен был какой-то политический, по нему тоже пять получил. А потом – сочинение.
Нам, нацкадрам, перед этим экзаменом сказали так: «Вот вы не русские и, наверное, не очень грамотные, поэтому, так и быть, напишите что-нибудь минимальное: я родился в селе таком-то, в таком-то году, около нас речка такая-то течет…». А я написал сочинение о невероятной красоте гор и о волшебной музыке, которой пронизаны вершины и ущелья, всю душу в него вложил – и, видимо, убедил этим всех. Потому что когда я вернулся в общежитие на Дмитровке, то застал переполох. «Чалай, — говорят мне. — Что ты там написал такое? Пришла учительница, тебя ищет». Она была буквально потрясена, что какой-то мальчишка с гор написал сочинение так образно и без единой ошибки, и поставила мне не одну оценку, как полагалось, а две – за грамотность и за художественность. Обе пятерки. И вот берет она меня за руку, ведет к ректору Московской консерватории Александру Васильевичу Свешникову и говорит: «Этого мальчика надо принять в консерваторию! За 30 лет моей работы ничего подобного не написал». У меня спросили, почему я так бездарно написал диктант по сольфеджио, а гармоническую задачу решил почти лучше всех. Я объясняю: я пасу овец в горах. Я вижу, как они аккуратно, красиво стоят, не разбегаясь, идеально на склоне расположены… глазами слышу, понимаете? Я вижу правильность нот».
«Слушай, — говорят мне профессора, — какой-то ты у нас странный, никак вообще не можем понять тебя. Знаешь, что такое секундаккорд? Фа, соль, си бекар, ре — разреши его, пожалуйста». Я говорю: «Вы знаете, не такой уж я тупой. Если вы назвали си бекар — будем считать, что это до минор. Фа должно идти в ми бемоль по всем законам, соль на месте должно остаться, си бекар пойдет непременно в до, а ре по всем правилам или пойдет на секунду вниз, или прыгнет на кварту выше. Но вообще-то я слышу не так. У меня фа остается на месте, соль в ля бемоль идет, си бекар и ре идут в до, получается субдоминанта». Мне говорят: «Это же потрясающе, Ширвани, у Моцарта есть такие вещи! Значит, говоришь, ноты в гармонии пасешь, как овец в горах? В общем, ты принят в консерваторию!».
Из мажора в минор
— Когда я об этом узнал, у меня просто руки затряслись – самому Дмитрию Дмитриевичу отвечать, да еще, не дай Бог, плохо ответить. Но когда я пришел к нему на экзамен, оказалось, что он сам страшно боится, что я начну нервничать и ошибаться; и говорит так, деликатно, извиняется словно: «Вы простите, пожалуйста, если вам трудно будет, можете сразу не отвечать, я другой вопрос задам… не могли бы вы мне показать модуляцию из ре мажора в си бемоль минор? А Виктор Бобровский, наш педагог по оркестровке, говорил, что Дмитрий Дмитриевич очень любит модуляции из мажора в минор. Я сажусь за инструмент, играю три голоса, четвертый пою на мотив «Испанских песен» Шостаковича и спокойно перехожу в нужную тональность. «Отлично, просто замечательно, как вы это сделали?» И я отвечаю, что просто очень люблю это сочинение. Затем задал несколько вопросов по партитуре Мясковского. Я на все четко отвечаю, и Шостакович говорит: «Ну, замечательно, мы вам ставим ему пятерку!».
В итоге Дмитрий Дмитриевич рекомендовал мою кандидатуру к поступлению в аспирантуру. Впрочем, как выяснилось чуть позже, это место в аспирантуре было занято еще до начала экзаменов; Шостакович извинился передо мной. И сказал: «Поезжайте в свой Дагестан, и попозже, если еще останетесь композитором, приезжайте учиться прямо ко мне». И, обращаясь к моему педагогу Владимиру Георгиевичу Фере, произнес: «Володя, ты отдашь его мне?».
К сожалению, Дмитрий Дмитриевич не стал вновь преподавать в Московской консерватории, и когда я вернулся через два года в столицу, то учился в аспирантуре у Фере.
«Поберегите мальчика»
— А после тех выпускных экзаменов, едва я приехал домой в Махачкалу — меня вызывает на прием первый секретарь обкома Данилов. Наша семья была в прошлом состоятельной, считалась чуть ли не «врагами народа», и я страшно испугался.
Прихожу, как назначено, к десяти часам, в приемной практически никого нет. Ровно в десять дверь открывается, и милиционер говорит: «Товарищ Чалаев, вас ждут». Вхожу. Из-за большого стола поднимается человек и идет мне навстречу; я дрожащим голосом говорю: «Здравствуйте, я Чалаев». Первый секретарь отвечает: «Я знаю, мне Шостакович звонил». Оказывается, Дмитрий Дмитриевич отыскал нужный телефонный номер, дозвонился и сказал буквально следующее: «К вам едет мальчик по фамилии Чалаев. Мне кажется, что-то в нем есть, поберегите его». Представляете? Шостакович просил за меня! И через какие-то пару месяцев я получил квартиру, стал деканом музыкального факультета Дагпединститута…
Окончив аспирантуру Московской консерватории, я стал много писать, а после «Лакских песен» стал достаточно популярным среди профессионалов. Но я начал писать много другой музыки. Из-за этого у меня несколько испортились отношения со Свиридовым: он очень любил тех, кто писал вокальную музыку, и поначалу говорил обо мне только самые лучшие слова, но потом мне сообщили, что после премьеры моего первого виолончельного концерта он стал мной недоволен. А почему это я не должен концерты писать? Есть, например, один композитор, который во всех жанрах писал — его звали Моцарт… Словом, мне не хотелось всю жизнь сочинять только песни про горы и коней, и чтобы уйти от этих разговоров, я стал писать инструментальные концерты, оперы и много другой музыки.
Мимо всяких «измов»
— Отчасти возвращаясь к началу, я вновь отмечу: моя музыка не покрыта лукавством «тайны», она достаточно ясна. А вот современные композиторы не всегда знают, что писать – при том, что прекрасно знают, «как» надо писать. Они владеют мастерством, словно дети забавляются современными мобильниками – пишут свободно, умело… Но, как говорили старые мастера, «не столько хорошо, сколько здорово!».
Несмотря на то, что «мои овцы пасутся на другом лугу», я крепко дружил с Альфредом Шнитке, Эдисоном Денисовым, Борисом Тищенко. И им страшно нравилось, что я весь пропитан народной песней, народной жизнью… И что мне наплевать на «направления». Вообще я не укладываюсь ни в какие «измы», ни в какие конструкции, я какой-то «дикий человек»: пишу о родине и обо всем мире, работаю почти во всех жанрах. У меня одиннадцать опер – «Маугли», «Горцы», «Король Лир», «Кровавая свадьба», «Казаки», «Хаджи-Мурат»… это все великие образы, великие произведения литературы. Практически все они пронизаны дыханием моей родины, поставлены мастерами, показаны в Москве и не только. Мне говорят: «Чалаев, сейчас музыку так не пишут, ты отстал от времени со своими песнями». Да плевать я хотел на все эти разговоры. У меня есть своя родина, своя трава, свои горы, и если я о них не буду говорить миру — о чем же мне тогда говорить? Вот скажите, вам нравится Григ? А он ведь писал о Норвегии. Шопен, наверное, тоже нравится вам? Он о Польше своей писал. Так и все мои слова — о моей родине и о России, обо всем мире, где живут такие же, как и мы, люди….
Александр Блок — великий, потрясающий поэт, писал: «грустят стога»… И я не мог не написать «Поле Куликово» на тексты Блока, Есенина и Фета. Мне сказали: Чалаев, ты русскую музыку пишешь как русский человек! И я отвечаю: «А чем я не русее русских?». Знаете, как-то я познакомился в Париже с группой молодых ребят из Рязани. Он и не знали, откуда родом Сергей Есенин, а я, дагестанец, им читал «Мелколесье, степь и дали…».
За пару минут — о двухстах лет
— В своей опере «Король Лир», в сцене, где Лир несет на руках мертвую Корделию, я использую нашу народную песню. И зал плачет вместе с Лиром. Меня спрашивают, что это за шотландская песня, а я говорю честно: песня — дагестанская! Тут важна суть. Например, я никогда не пользуюсь народными инструментами, чтобы не уходить в этнографию, работаю с европейским составом оркестра. И вообще все эти внешние признаки – не то, не главное. Ты можешь быть вообще голым, но мыслями своими, образом жизни и разговорами, поступками — горцем. Надел папаху, усы подкрутил – и ты уже горец? Смешно!
Меня зовут выступать на телевидение. Говорят примерно следующее: мы такой-то канал, у нас выступают всякие известные люди, генералы, и мы хотим, чтобы вы тоже выступили у нас. Я спрашиваю: «И что я у вас буду делать?». Они: «Ну, на две-три минуты можете что-нибудь народу сказать». Я говорю, что не приду. Телевизионщики страшно удивляются, сначала думают, что я шучу. И приходится объяснять, что я вообще телевизор не смотрю, просто не включаю. Не нужен он мне, все равно там ничего кроме вражды не увидишь. Вот передо мной река, кусочек горы, деревья, птицы – и никакого телевизора. Кроме того, я вообще не хочу быть на экране, тем более на две минуты. Если мне дадут два часа для разговора о моей родине — я так выступлю, что зрители это всю жизнь будут помнить. Я всем расскажу, как прекрасны горы, леса и все народы мира; я такие вещи расскажу, которые никто никогда в жизни не слышал, прочитаю стихи, спляшу, спою…. Если угодно так – с удовольствием, нет – ваше дело. «А сколько вам лет?»,- спрашивают. Я отвечаю: «Скоро двести будет». Это, кстати, очень запросто. В Дагестане тридцать три народности, и всю их судьбу в песнях я несу в себе; меньше, чем за двести лет невозможно это в себя внедрить и усвоить!
Мария ФЕДОТОВА и Дарья МОРОЗОВА.
Справка «НН».
Ширвани Рамазанович ЧАЛАЕВ – композитор, народный артист РСФСР, лауреат Государственной премии РФ. Родился 16 ноября 1936 года в селе Хосрех Дагестана. В 1964 году с отличием окончил Московскую государственную консерваторию по классу композиции, а в 1968 году — аспирантуру у профессора В. Г. Фере. Провел огромную работу по сбору, обработке и публикации народных песен Дагестана. Автор 11 опер, симфонии «Горы и люди», 24 инструментальных концерта, трех ораторий, множества вокальных циклов, камерных произведений, музыки к кинофильмам, гимна Республики Дагестан.
http://www.nnews.nnov.ru/news/2015/11/09/36277/