Если возникают какие-то вопросы по истории Дагестана, а случается такое частенько, — я звоню ей. Пате. Патимат Тахнаевой. И не только потому, что доверяю ее профессиональной честности. И не только потому, что она единственный сотрудник Института Востоковедения, c которым я знакома. Дело скорее в другом. Когда она говорит о людях, живших полтора века назад, кажется, что речь идет о ее соседях, которых она знает от и до. Причем не только их самих, но и весь уклад их жизни, и чего можно, а чего нельзя ожидать от членов этого семейства. Правда, с ней тяжело. Начнет про одно — и тут же зацепится мыслью и пойдет разматывать клубок второй истории, третьей. Так получилось и на этот раз. Неважно, с чего начали, но вдруг прозвучало имя Анхил Марин, и понеслось…
— Вот скажи, когда ты впервые о ней услышала?
— В школе. Причем история страшно романтической казалась. Нежная, пылкая девушка-певица против мракобесов, которые зашили ей рот и сбросили в пропасть.
— Какое оскорбление памяти человека. Все-таки она же поэт, певица, и не помнить ни строчки из ее стихов, а знать только эту историю, которая далека от правдоподобия… Из Анхил Марин сделали женщину, которая «восстала против феодального и религиозного гнета». Именно такой образ был нужен Советской власти, при которой впервые и стали писать о ней, и в этом образе с тех пор она кочует из книги в книгу. В идеологические клише загнали жестко. Женщина, которая пела о любви, не подозревала, что именно так она войдет в историю. Вот смотри, Сапфо (а она жила около 1700 лет назад!), к примеру. Сохранилось 17 или 18 ее стихов, и ее издают, переиздают. Но если сравнить, что писали Сапфо и Анхил Марин, окажется, что они близки, как сестры. Обе говорили о чувственности, о страсти, о любви, о том, чем живет каждая женщина, будь она гречанка или аварка. И что же? Какие разные судьбы — Сапфо знают все, а про Анхил Марин только то, что ей зашили рот. Вот ты помнишь какой-нибудь из ее стихов?
— Одну только строчку, достаточно смелую на мой взгляд: «Ты вошел в мое тело, как в ножны клинок». Для средневекового Дагестана…
— Ну вот — «средневековый Дагестан». А ведь Анхил Марин жила, можно сказать, совсем недавно. Она родилась 1847 году в селе Ругуджа, вышла замуж, родила детей, и умерла она вовсе не в пропасти, а от брюшного тифа в возрасте 60 с лишним лет. Кстати, внучка Анхил Марин жива до сих пор, представляешь? Но миф оказался жизнеспособней, чем подлинная судьба. Художник Иса Хумаев тоже оказался в плену этого мифа. Он, очарованный образом женщины, которая «бросила вызов», соответственно ее изобразил. Трепетная горянка, с глазами лани, в развевающемся хабалае, привязанная к чему-то, еще и с бубном в руках… Но никакого отношения к действительности этот образ не имеет. Я ездила в Ругуджа, расспрашивала тамошних жителей. Настоящая Анхил Марин была крепкая, здоровенная смелая, сильная женщина, и потом, ругуджинки всегда славились своей боевитостью. Рассказывают, что когда ей было лет 15—16, их поле потравила соседская корова. И Анхил Марин так разобралась с хозяином коровы, что через несколько дней он скончался от побоев.
— Ох, ну ничего себе — кроткая и хрупкая девушка! Так ее судили за убийство?
— Родственники погибшего не стали поднимать шум, наверное, неловко было признать, что он принял смерть от женской руки. Однако наказание она понесла, согласно адатному праву ее выслали из селения на определенное время, как это практиковалось в джамаате в ряде случаев. Это на самом деле было страшным наказанием для сельчанина. «Отбывала срок» она в одном из селений общества Гидатль. Или известен другой случай, который тебе каждый расскажет в Ругуджа. Она, уже вернувшись домой, жила на хуторе и однажды утром обнаружила, что у семи баранов отрезаны курдюки. По следу крови она пришла на соседний хутор, обшарила все и нашла эти самые курдюки. В отместку она зарезала на этом хуторе семь коров. Как это удалось сделать пусть даже самой сильной женщине, возможно ли это вообще, для меня остается загадкой. По-моему, ругуджинцы, не вдаваясь в такие тонкости, и поныне гордятся этим ее поступком.
— Ясно, с поэтическим образом нежной лани мы расправились. Так зашивали ей рот или не зашивали?
— Не зашивали! И такого просто быть не могло. Сейчас объясню, почему я в этом уверена. Надо сказать, у меня сложилось впечатление, что ругуджинцам очень нравится история с зашитым ртом. Но я историк и знаю, что такое варварское самоуправство в Андалале, с его многовековыми правовыми традициями вольного общества, где все были равные среди равных, было немыслимо. И для горца всегда было ниже собственного достоинства поднять руку на женщину. Тем более применить насилие в отношении связанной и беззащитной. Нет, все-таки понятия чести у горцев тогда еще существовали. Тут, я думаю, трудности перевода. Конфликт был. Наиб невежливо попросил певицу, острую на язык, заткнуться, в противном случае он ей в этом поможет. В аварском языке есть такое слово «букъила», которое можно перевести как «заставлю заткнуться» или «зашью рот». А почему это было сказано? Да нарвалась. Анхил Марин кроме своих ярких песен о любви и страсти сочиняла плачи. В одном из плачей по погибшему она обличала виновника гибели несчастного. Можно предположить, что такими песнями Анхил Марин сильно доставала кого-то. На нее были жалобы. И, видимо, тогда властью наибской ей было велено заткнуться. Именно заткнуться. Но в Ругуджа и сегодня на кладбище любят показывать безымянную могильную плиту, к которой ее якобы тогда привязали. Я как-то беседовала со своим односельчанином, 1913 года рождения, очень был любознательный старик. Так вот, в 1960-х годах он встречался с сыном Анхил Марин в Дербенте и, конечно, первым делом спросил его: «Было?». И сын ответил: «Не было». А эти «окровавленные губы», которые встречаются в русских переводах, я ни в одном из ее стихов на аварском не нашла.
— Может, и правда, что она одна из первых феминисток в Дагестане? И с соседом разбиралась сама, и коров соседских ходила резать сама, а не сын, не брат и не муж. Кстати, где ж она с таким норовом мужа-то нашла?
— В последний мой приезд в Ругуджа мне рассказали историю ее замужества, только мне она показалась какой-то неправдоподобной. Будто бы девушки стояли у источника, болтали, мимо прошел какой-то молодой человек, и все стали его высмеивать. Мол, ни родителей, ни достатка, живет у дяди, и кто же за него, такого бедолагу, пойдет. Ну а Анхил Марин якобы сказала: «Я пойду!». Сказала — сделала. Но как бы ей удалось этот механизм запустить, я не представляю. Придти к родителям и сообщить, что отказывает жениху (а она уже была засватана) и хочет замуж за другого? А этому другому как сообщила о своих намерениях? Одним словом, доверия у меня к этой версии нет. Но однозначно, Анхил Марин была бесстрашная женщина, очень чувственная и страстная. И с огромным поэтическим даром. Она ведь, в отличие от Сапфо, ничего не записывала, народ запоминал ее песни, а народ что попало не запоминает. Только строчки, бьющие по оголенному нерву. Вообще, если говорить об аварской поэзии, то их двое таких. Она и Элдарилав — тоже ругуджинец, ее современник. Если до них в аварской любовной песенной культуре царила грубая чувственность, то после них пошла совсем другая история. Меньше телесного, больше духовного. И — очень личное, искреннее…
— С именем Элдарилава тоже, кажется, связана какая-то трагедия? То ли закололи, то ли отравили, то ли не помню что, но очень страшное.
— Как обидно, что мы все так мало знаем и так мало интересуемся своей историей, историей культуры, культурой наконец! Вот, кстати, его, Элдарилава, вполне можно было бы изобразить в том стиле, в который так не вписывается настоящая Анхил Марин. Он был нукером наиба Гунибского округа, высокий, широкоплечий, статный красавец, хорошо одевался, получил прекрасное образование, знал арабскую поэзию. И, как сказали бы сейчас, вовсю себя пиарил: «Стал я известен всем не потому, что собою хорош, / И прослыл в народе не тем, что весельчак. / Песни исполняя, ударяя пальцами о бубен, / У всех на устах я — творец вдохновенный».
Ну а как только он влюблялся, а это с ним происходило довольно часто, тут же складывал песню, посвященную объекту его страсти. Причем тут такой любопытный момент. Он не считал нужным скрывать, кому именно посвящается песня. Понятно, что это не могло понравиться ни самой девушке, ни ее родне. Элдарилаву часто за это доставалось. Но урок не шел ему впрок. Однажды, по преданию, Элдарилав был приглашен в Чох на знатную свадьбу (в этот период он был влюблен в дочь чохского наиба), и там его якобы отравили. За это «якобы» ругуджинцы, конечно, предадут меня анафеме. Разрушаю очередную легенду. Но я оставляю за собой право сомневаться. Вернемся к злополучной свадьбе. Приняли гостя с почетом. И, естественно, наступил момент, когда его, известнейшего и прославленного певца, попросили спеть. И вот он берет в руки чунгур, cмотрит на свою возлюбленную и поет о своих чувствах. Кстати, эта песня и сегодня известна в Чохе. Потом уже, отравленный, вернувшись домой, Элдарилав сложил свою последнюю песню, по оценкам специалистов, самую лучшую. И там есть такие слова, где певец будто бы даже удивляется тому, что «как-то странно смотрят на меня чохцы, кажется, они догадались…». Еще бы не догадались, когда он обращается к ней чуть ли не по имени, смотрит только на нее, и только глухонемой тогда не знал о его любви и не слышал его песен, посвященных ей…
В горской культуре вообще говорить о любви, а тем более прилюдно, не принято, а тут еще так демонстративно это было сделано, что всеми воспринималось как вызов. А я ему лично знаешь чего простить не могу? Ну вот, допустим, поднесли ему отравленное вино, он выпил, отправился домой. И на краю села встречает свою возлюбленную, она грустна, печальна, говорит ему: «Что же ты, я ведь тебе знаки подавала, что там отрава…» Это я его предсмертную песню пересказываю. Ну, значит, она плачет, а он ее утешает, мол, милая голубка, что предначертано — того не избежать. А потом идут такие строчки, мол, я дочь наиба как мог утешил. Это в русском переводе «утешил», а по-аварски это звучит очень прямолинейно. Да даже если какие-то отношения и были, в предсмертной-то песне можно было не губить репутацию любимой девушки. Он-то умирает, а ей еще жить…
— Вообще, все неправильно. По законам симметрии эти двое, Анхил Марин и Элдарилав, должны были полюбить друг друга.
— Она посвящала ему немыслимой красоты песни. Она откровенно восхищалась им. Можно предположить, что с ее стороны какие-то чувства были. На смерть Элдарилава она сложила трогательный плач, с очень красивыми образами. Она обращается к нему «…Сотканный в Грузии коричневый шелк, / О тебе плачут черные очи». Увы, переложенный на русский, он теряет всю свою красоту… Анхил Марин была несколько старше, и утонченному, можно сказать, изнеженному Элдарилаву должны были нравиться совсем другие женщины. Я надеюсь, у меня когда-нибудь дойдут руки до этой темы. Но пока даже сборника Анхил Марин нет, ее песни, как и песни Элдарилава, можно встретить только в антологиях и школьных учебниках. И когда называют ее имя, все вспоминают не ее песни, не ее подлинную жизнь, а эту, ничем не подтвержденную дурацкую историю о зашитом рте. Это была сильная женщина, которая любила и гордилась тем, что умела любить. Об этом ее песни. Поэтому они пережили Анхил Марин. И именно поэтому мы с тобой говорим о ней сегодня.
Автор С.Анохина
Новости по теме